невидимым корсетом талия, неприлично тяжелая грудь и огромная копна иссиня-черных волос. И однако же в этом постоянном переборе ощущалась завораживающая гармония, безупречное, идеальное равновесие. Она была прекрасна — без преувеличения, но почему-то это обрамленное легкой бижутерией великолепие вызывало у Андрея гадливый ужас, словно под роскошной оболочкой он угадывал что-то отвратительное, чужое, змеиное.
Покусывая губу, девушка разглядывала гостя с безучастным интересом, будто диковинного зверя. Андрей чувствовал себя парализованным, распластанным по стене немигающим взглядом ее огромных глаз, затененных пушистыми ресницами, — будто два провала в ничто.
— С прибытием! — наконец промурлыкала незнакомка с радушием поднаторевшей на людоедстве тигрицы. — Надоело ждать, пока ты на что-то решишься.
Отвечать Андрею не хотелось, словно он надеялся спастись, выдав себя за труп. С трудом он заставил себя отлепиться от стены и шагнуть вперед, ощутив при этом некоторое облегчение: худо-бедно, но его психоблоки действовали, сейчас он способен был себя контролировать.
— Где это я? — промямлил он и поморщился: начало куда как оригинальное!
— У меня, — ответила девушка. — Разве неясно?
Их глаза находились на одном уровне, что не мешало ей смотреть на Андрея, будто на копошащегося далеко внизу муравья. Он пожал плечами и огляделся. Кругом серый грубый камень. Ни дверей, ни окон, ни углов.
— Какая программа? — спросил он, избегая ее глаз. — Развлекай, хозяйка!
— Я? — удивилась девушка. — И кто же тебя сюда звал?
— Только не говори, что в первый раз вход разблокировался случайно, — проворчал он неуступчиво.
Девушка шевельнулась, и под атласной кожей заструились мышцы — не по-женски сухие, но изумительной формы и упругости.
— Соскучился по лабиринту? — ее нежные припухлые губы искривила улыбка, долженствующая, по-видимому, означать веселость. — Можно повторить игру.
— Можно, — согласился Андрей, теряя осторожность. — Только поменяемся ролями. Хотя куда тебе — с таким-то бюстом!..
— Ты неучтив, — заметила она бесстрастно. — Это поправимо.
Пронзительная боль вдруг обожгла все его тело, судороги вывернули суставы. Захлебнувшись в крике, он опрокинулся на пол, корчась, как раздавленный червяк.
Боль схлынула так же внезапно, как и захлестнула. С минуту Андрей лежал неподвижно, дыша тяжело и прерывисто, затем уперся дрожащими руками в неправдоподобно пушистый ковер, тяжело сел, вытер со лба холодный пот.
— Достаточно? — осведомилась девушка мелодичным голосом. — Усвоил урок?
— Идиотка! — с трудом разжал губы Андрей. — Плевал я на твои…
Боль снова скрутила его — он вцепился зубами в руку, чтобы не кричать.
— Ну как? — спросила она с вялым любопытством.
— К дьяволу!..
И опять выворачивающая душу боль.
— Что ж, поиграем, — сказала девушка. — Ты ведь не торопишься?
Андрей рванулся к ней, но при первом же шаге судороги швырнули его на пол. Сцепив зубы, Андрей не издал больше ни звука, игнорируя вопросы и замечания. Но каждый раз, когда боль отпускала его, он бросался вперед — на шаг, на сантиметр, почти не надеясь, не веря, что достигнет цели, что сможет вцепиться в свою мучительницу. Он забыл все, боль вытравила все мысли и чувства, остались только ненависть и упрямство.
Андрей сам не ожидал в себе столько силы, и прошло немало времени, прежде чем он не смог подняться. Оскалив зубы, он неуклюже ворочался перед грациозно свернувшейся в кресле девушкой, пытаясь встать, но пол под ним качался, будто палуба в шторм, руки подгибались. Кажется, он почти мечтал о смерти, избавившей бы его от унижения.
— Ну нет! — возразила девушка. — Зачем портить игру?
Внутри его черепа словно разорвалась бомба, и Андрей полетел в бездонную пропасть забвения.
Тянулись годы, века, тысячелетия — Он ждал, почти без надежды. Жизнь едва теплилась в Нем, мысли дремали, питая себя воспоминаниями и неясным предчувствием грядущего. Иногда — Он не знал, как часто — мозг пробуждался и разбрасывал на сотни километров незримую сеть сенсоров, ища ростки постороннего разума. И, не находя их, вновь засыпал — все глубже, все прочнее, медленно погружаясь в небытие.
Последний Его сон, почти равный смерти, длился, наверное, сотни тысячелетий, ибо когда Он очнулся, то сразу ощутил, как словно множество тончайших игл впилось в мозг — бесспорный признак вновь народившегося разума, многочисленного и уже достаточно развитого. Уколы невидимых игл вызывали раздражение, но, в то же время, вливали в Него жизнь, толкали на поиски и уничтожение источников беспокойства, обещали новые века разрушительной активности. Постепенно Он оживал, копя холодную ярость против своих невольных мучителей, регистрируя особенно яркие всплески мозговой деятельности, которые необходимо было пресечь в первую очередь.
И, накопив достаточно сил, Он двинулся на людей. Его появление, сам вид Его исполинской шестирукой фигуры, перемещавшейся со стремительностью тысячекратно увеличенного тарантула, Его безмолвие и беспощадность, Его неодолимость — все это наводило ужас на жителей предгорья. Он приводил в запустение целые районы, безраздельно властвовал на огромной территории.
Люди были наблюдательны, они догадались соотнести набеги чудовища с деятельностью своих выдающихся умов, но — как это часто бывало и будет — выводы сделали ошибочные, возложив ответственность за все беды на собственных же мудрецов, преследуя и уничтожая их, тем самым помогая Ему в исполнении Предназначения.
Но люди были куда агрессивнее и жизнеспособнее тех видов разумных, с которыми Ему доводилось иметь дело до сих пор. Все чаще оказываемое Ему сопротивление становилось опасным, все чаще Ему приходилось отступать, залечивая раны, регенерируя утраченные конечности. Скоро на Него устроили настоящую охоту, проводившуюся с неослабным упорством и изобретательностью.
И Он снова удалился в горные пустыни, ибо после страсти к разрушению главной Его побудительной силой был инстинкт самосохранения. Долгие годы провел Он вдали от людей, терпеливый как всегда, скрупулезно переплавляя свое тело в человеческую форму, изучаемую по трупам случайных путников, неосторожно забредавших в Его владения — предусмотрительные Создатели наделили Его и способностью к мимикрии. Только таким образом Он смог бы не только выжить, но и продолжить главное, единственное дело Его жизни.
И когда Он вернулся, люди приняли Его за своего, может быть, топорно сработанного, но вполне заурядного соплеменника. И Он оказался в родной стихии. Пригревшее Его племя было молодым, яростным и жестоким — с ходу Он окунулся в нескончаемую череду войн и набегов. Кругом пылали города, умирали люди — Он шагал сквозь дым, вопли и смерть с вросшим в руку, проржавелым от крови клинком, наливаясь силой и свирепой радостью от великолепного обилия повсюду злобы и страха, познавая новый для Него мир людей, совершенствуясь, организуя вокруг все большие отряды себе подобных, сея ужас и разрушение в несравнимых с прежними масштабах, почти всегда побеждая, но иногда спасаясь бегством или укрываясь среди трупов, сам превращаясь в холодное безжизненное тело и терпеливо снося глумления врагов, чтобы затем возродиться снова — победоносным и неистребимым, словно демон зла.
Это была Его растянувшаяся на тысячелетия молодость — беспечная и буйная. Однако Он взрослел, набирался опыта и знаний, а вместе с Ним росло и углублялось Его понимание Предначертания. Теперь Он не видел смысла в уничтожении всех, помня, какой бесконечной мукой это обернулось для Него однажды. Да и вряд ли Он был на это способен — один против неисчислимого множества, хотя иногда неослабевающее упорство людей в уничтожении себе подобных наводило Его на мысль, что уцелел еще кто-то из Многоруков. И с веками все большее, гурманское наслаждение находил Он в мучениях не тела, но
