Прямо перед нами серел натянутый между ограждениями моста шнур. Чоча, кажется, тоже заметил его, но это уже ничего не смогло изменить. Последней мыслью, успевшей мелькнуть в моей голове, было то, что шнур довольно тонкий и, может быть, не выдержит…
Но он выдержал.
Столкновение привело к катастрофическим последствиям. Задняя часть велотелеги вздыбилась, и машина стала совершать какой-то сложный разворачивающе-переворачивающий процесс. Мы с Латой перелетели через ограждение, Чоча же вломился в него и протаранил, что называется, насквозь. Это несколько задержало его падение, так что мы с Латой оказались в реке первыми.
Падать, впрочем, было не так уж и высоко. Я «солдатиком» врезался в воду и вскоре почувствовал под ногами мягкое илистое дно. Продолжая опускаться, я почти присел, а затем с силой оттолкнулся и стал всплывать, но, различив в темно-синей волнующейся мути совсем рядом с собой погружающееся тело, обхватил его рукой. Вода плеснулась, выпуская мою голову на поверхность. Лицо Латы, которую я поддерживал под мышки, было рядом. Она широко разевала рот, со всхлипом вдыхая воздух и пуская носом пузыри. Низко над нами темнела арка моста, с которой, зацепившись ногой, вниз головой свисал Чоча. В его судорожно сжатых руках болтался обломок руля.
Продолжая поддерживать Лату, я перевернулся в горизонтальное положение и увидел стоящих на близком берегу и выжидающе рассматривающих нас карликов. Раздался треск, и старший Пат-Рай бултыхнулся в воду. Я глубоко вздохнул, упираясь ладонью в спину Латы, нырнул, ухватил Чочу за шиворот и рванулся обратно.
Лата кое-как очухалась, но еще недостаточно для того, чтобы самостоятельно достигнуть берега, Чоча же пребывал в бессознательном состоянии, так что мне пришлось, самозабвенно работая ногами, транспортировать их обоих. Стоящие на берегу карлики с любопытством наблюдали за моими упражнениями, не проявляя ни малейшего желания прийти на помощь.
Плыть, не имея при этом возможности грести хотя бы одной рукой, было практически невозможно. Я скорее даже не плыл, а медленно погружался, и подгреб к берегу, уже почти захлебнувшись. Чоча с Латой заворочались как раз в тот момент, когда я ощутил под ногами дно. Я сделал движение обеими руками, вынесшее Пат-Раев затылками на пологий берег. Один из карликов поманил меня. Я встал, весь опутанный тиной, и сделал несколько шагов. Вода стекала ручьями, одежда потяжелела, в сапогах хлюпало. Усевшись между неуверенно ворочавшимися Пат-Раями, я снял сапог и перевернул его голенищем вниз.
Карликов было шестеро. Все одеты в длинные, почти до колен, желтые рубахи. На перепоясывающих рубахи ремнях висели какие-то свернутые в кольца серебристые веревки и многочисленные чехлы-ножны, из которых торчали рукояти ножей и коротких кривых сабель. Ноги, обутые в плетенные из тонких ремешков полусапожки, были жутко, просто-таки фатально волосатыми, а лица под спутанными черными космами – смуглыми, узкоглазыми и скуластыми.
Тот карлик, что поманил меня, видимо, старший в их компашке, негромко похлопал в ладоши и произнес:
– Одлично! Глянусь Сбябой Беребкой! Вбервые бижу дагую агробадигу! Ни фига себе, сгазал я себе, гогда убидел, гаг ды булдыхаешься! Даг хрябнудься, а бодом еще быдащидь на берег двоих… Молодец! А депегь, сбязадь! – приказал он остальным. – Осохбенно дщадельно эдого Рыжего грасабца!..
По петляющей между рощами и пологими холмами дороге следовал очень странный кортеж. Он состоял из четырех широких волокуш, с помощью несложной системы подпруг притороченных к совершенно жутким тварям. Сейчас разглядывать их у меня возможности не было. Но несколько раньше, после того, как Пат-Раи более или менее пришли в себя, и нас троих отвели подальше от берега, за деревья, пока нас обыскивали и тщательно связывали, я успел рассмотреть тварей. У них были гусеницеобразные, мягкие, извивающиеся тела, поросшие короткими и толстыми сиреневыми волосами.
Под брюхом у зверюг имелось множество белесых многосуставных лапок, головы походили на бугристые шары с прорезанными в них круглыми дырами – гротескными глазами, ноздрями и ртом. В глазах не было зрачков, во рту зубов, и в дырах словно клубилась грязно-белая мерцающая муть, как если бы кто- то зажег свечу внутри пустотелой тыквы с прорезями и напустил туда густого дыма. Общее выражение морд являло собой полнейшее равнодушие к каким бы то ни было житейским коллизиям и рабскую покорность хозяевам-карликам.
На передней волокуше сидело трое карликов, на остальных – по одному. Ко второй был привязан фенгол Смолкин. Недотепу изловили после того, как он, понуждаемый не то любопытством, не то сочувствием к нам, опустился слишком низко. Один из карликов, заранее влезший на дерево и спрятавшийся среди ветвей, очень ловко набросил на фенгола петлю. Теперь руки Смолкина были крепко скручены за спиной, и он грустно болтался вверху. На третьем волокуше лежал связанный по рукам и ногам Чоча, на четвертой – мы с Латой.
Улбоны – так именовались зверюги – двигались со скоростью не слишком прытко идущего человека. Я лежал лицом вверх, разглядывая ползущие по низкому небу облака. Налетающий порывами ветер пробирал до костей сквозь мокрую одежду, веревки стягивали тело.
Карлики были паучниками – это мне сказала Лата. И они были спецами по веревкам – об этом я догадался сам. И не только по веревкам, но и по нитям, лескам, шнуркам, ремням, канатам и тросам.
– Получается так, что ты спас нас братом, – произнесла Лата, стуча зубами.
– Ага, – согласился я. – Так оно и получается.
Она вздохнула.
– Что ж, спасибо.
– Правильно, – опять согласился я. – Есть за что благодарить.
– Ну ты и хам! – возмутилась она. – Нормальный мужик на твоем месте сказал бы «не за что», и сделал бы вид, что ничего не произошло.
– Ха-ха, – грустно сказал я. – Почему ты думаешь, что я нормальный мужик?
– Я так и не думаю.
– Куда нас везут?
– Наверное, в Леринзье.
– Город этих… паучников?
– Он самый.
Сильный порыв ветра донес удушливую тошнотворную вонь – запах ублона. Я мужественно сдержался, а Лата громко закашлялась.
– Эти улбоны и есть те самые здоровенные пиявки? – спросил я сдавленным голосом. – По-моему, они больше похожи на гусениц-переростков. Они что, сосут кровь?
– Не… кха! Знаю. Я их… кха!.. не видела никогда. Ну… кха!.. и вонь!
Сидящий впереди паучник не поворачивая головы произнес:
– Ублоны не сосуд гробь. Они бидаются зеленью.
– Чем бидаются? – переспросил я.
– Разной зеленью. Драбой, листьями, молодыми бобегами. И ды лудше не грибляй меня. А до гаг дам по башге… больше бообще нигого гриблядь не сможешь.
– Ладно, ладно! – ответил я. – Сначала научись разговаривать, а потом угрожай. Гундосишь, как беззубый старикашка. Лата, ты ж говорила, что вы торгуете с этими… ораторами. Чего ж они нас связали?
– Мы были на велотелеге, а ими пользуются только наемники Гленсуса. Гленсус с паучниками не в ладах… Он со всеми не в ладах. Эй, далеко нам еще ехать?
– Нед, – ответил наш возница. – До сдолицы недалего.
До Леринзье действительно оказалось недалеко. Вскоре улбоны, повинуясь натянутым вожжам, остановились. Паучник обошел волокушу, развязал наши ноги, аккуратно смотал ремешки и сунул в карман.
– Бдабайде! – приказал он, отцепляя от ремня смотанную кольцами веревку и расправляя ее. Это оказался бич, по всей длине утыканный тонкими железными лезвиями самого зловещего вида.
– Бдабайте и не бдумайте дребыхаться. Эда шдуга – лезбенный бич. Если бередяну им – мало не богажется.
