их мордах не было выражения тупого безразличия. Паучники, сопровождающие чан, соскочили с улбонов и быстро полезли к нам, на ходу разматывая лезвенные бичи.
Подскочив, я ухватился за один из канатов и с силой полоснул кинжалом по другому. Канат лопнул, чан перевернулся, и из него просыпалась густая зеленая масса. Отдельные листья, ветки и целые комья оседали или со звонкими шлепками падали на сплетения и полотнища, находившиеся под вольером.
Немедленно вслед за этим скопившаяся возле ограды куча голодных неприрученных улбонов прорвала те канаты, которые я не успел перерезать, и сплошным потоком хлынула наружу.
ГЛАВА 14
Светопреставление, развернувшееся вслед за этим, наверное, войдет в летописи города Леринзье под названием Большой Улбоний Исход. Даже если никто никаких летописей не вел, готов спорить, что паучники запомнили этот день надолго.
Дикие улбоны лавиной устремились из вольера, рассеиваясь по сплетениям, сталкиваясь с другими улбонами и с ошеломленными горожанами. Очень быстро весь центр города захлестнула волна хаоса – только благодаря этому мы в конечном счете и смогли скрыться.
Вел нас Крант, потом шел я, следом Лата, а позади всех хромал прикрывающий тыл Чоча. Смолкин парил над нами и указывал, в каком направлении следует идти, чтобы не напороться на вооруженный отряд. Несколько раз нас замечали и приходилось спешно ретироваться, прыгая по канатам и полотнищам. Один раз дорогу преградил оседлавший улбонов отряд. Раскручивая над головами лезвенные бичи, паучники атаковали нас, но, ведомые Крантом, мы ловким обходным маневром избежали столкновения, а затем я перерезал несколько указанных им канатов, и позади нас почти целый сектор города ухнул вниз так, что содрогнулся весь Леринзье.
Постепенно мы начали удаляться от центра – на окраине паника была поменьше, но и вооруженных, а тем более объединенных в отряды паучников уже не встречалось.
Финалом стала схватка с тремя пограничниками, контролирующими длинную косо натянутую лестницу вроде того «пригородного» каната, по которому мы попали в Леринзье. Несмотря на поврежденную ногу, двоих из них очень быстро вырубил Чоча, а третьего одолели мы с Крантом. На всякий случай я вывел из строя и саму лестницу, перерезав оба каната.
Потом мы некоторое время бежали по редколесью, петляя и заметая следы, форсировали мелкую речушку, преодолели холм, и наконец на краю рощи Чоча выдохнул: «Хватит!» – и повалился в траву. Лата опустилась рядом, паучник, широкая грудь которого тяжело вздымалась под рубахой, бросил лезвенный бич и присел на корточки. Я несколько раз обошел вокруг дерева, прислонился спиной к шершавому стволу и медленно сполз вдоль него.
– А где ледяга? – спросил Крант.
Я поднял глаза и не обнаружил над нами уже привычную нелепую фигуру в алых подтяжках.
– Не знаю, – ответил я. – Даже не помню, когда он отстал. Вы помните?
Чоча не ответил, а Лата пожала плечами.
– Кажется, в последний раз я видела его на окраине Леринзье. А потом… – она еще раз пожала плечами и наклонилась над Чочей.
Паучник встал и рывком оторвал рукав рубахи. На смуглом мускулистом предплечье змеился длинный разрез, след от удара лезвенного бича. Из раны сочилась кровь.
– Малябга, ды не могла бы бередянудь мне эду цараби… – начал он вполне любезным тоном, но Лата немедленно окрысилась на него:
– Я тебе не малявка, понял?! Я куда выше тебя!
Крант осклабился, повернулся ко мне, подмигнул и произнес одними губами:
– Грудая малягба… – а затем подошел к Пат-Раям.
– Гаг же мне дебя назыбать? Галанча?
– Меня зовут Лата, – буркнула она. – Давай, перевяжу.
Закончив с паучником, Лата вопросительно глянула на меня, но я покачал головой. Если не считать царапин, пары синяков, сломанного ногтя да шишек на голове, я, как всегда, был цел.
– А большой гибиш мы бодняли в городе, – довольным голосом заметил паучник. – Они-до, мля, счидают, чдо бы – шбионы Гленсуса. Гогда разберудся, чдо г чему… Ох и разозлядся на Его Боссобсдбо! Наберное, мля, решат набасдь на Зеленый Замог…
Чоча медленно сел и произнес:
– Летягу, наверное, захватили. А может он отправился по своим делам не попрощавшись. Надо идти.
– Куда ты теперь? – спросил я у паучника, вставая. – Будешь возвращаться?
– Сейчас нед, – ответил он, аккуратно сматывая лезвенный бич. – В город мне бога нельзя, надо, мля, переждадь. А бы гуда собираедесь?
– В Невод. Далеко до Невода, Чоча?
– Не очень. Скоро дотопаем.
Паучник решил:
– Дады я с бами, ежели не бозражаеде. Бойдем, что ли, мля?
Наша четверка скорым шагом – насколько позволяла Чочина нога – двигалась вперед, пересекая луга и рощи, взбираясь на пологие холмы и спускаясь в неглубокие долины. С серых небес то и дело проливался мелкий дождик, ветер дул порывами, то стихая, то вновь принимаясь задирать разорванный подол последнего Латиного платья. Меня мучили жажда и голод. То лоб покрывался испариной, то начинало знобить – похмелье неприятная штука, хотя на свежем воздухе и проходит быстрее, особенно после водных процедур и разнообразных физических упражнений. Фенгола Смолкина нигде не было видно. Советчик молчал как мертвый.
Зато Крантуазье оказался говоруном. Беспрерывно ругаясь и коверкая слова на свой паучниковый манер, он в подробностях поведал нам о всех перипетиях карьеры профессионального улбонокрада, и о том, как лет тридцать назад первая группа ссыльных паучников отстраивала Леринзье.
Чоча хромал все больше, видно, его нога действительно здорово пострадала. Лата иногда с сочувствием поглядывала на брата, иногда с каким-то неопределенным выражением – на меня. Неутомимым и беззаботным оставался лишь Крант. Называя меня то «горешгом», то «брадухой», то «браделлой», то «браданом», он закончил историю строительства Леринзье, рассказал про угон четырех улбонов из загона Большого Мануазье – какого-то тамошнего авторитета, «держащего» три центральных квартала – и только после этого замолк, явно радуясь тому, что столь чудесным образом избежал, казалось бы, неминуемой казни.
– Я хотел спросить, – подал голос Чоча. – Как это летяга выбрался из клетки и вытащил у паучника перо? Он, кажется, возник прямо в воздухе, а потом исчез…
– Смолкин проник в Шелуху, – ответил я. – Знаете, что это такое? И через нее добрался до Бабуазье. И не спрашивай, как он это сделал, потому что, когда я спросил то же самое, он начал бухтеть про особым образом задействованные участки мозга, про мутации и какой-то генетический код… Я ничего не понял и не смогу толком повторить.
– Интересно, как оно там, в Клипате… – задумчиво пробормотал Чоча.
– Во-во, – поддакнула Лата. – У нас в Нимбе был один знакомый художник-авангардист Лун Ресничка, помнишь, Чоча? Так он заглатывал целые пригоршни разных таблеток, нанюхивался какой-то гадости, вдобавок курил какую-то диковинную траву и к тому же еще вкалывал себе в вену что-то вообще умопомрачительное. Причем все это одновременно. И тоже отправлялся в Шелуху. Правда, не целиком, а только… мозгами. А потом, когда возвращался, рисовал такие картины, что жутко вспомнить. Но у него их хорошо покупали, особенно некоторые туристы и хозяева борделей для извращенцев.
– И что с ним сдало? – поинтересовался паучник.
– Однажды накачал в себя столько разной дряни, что не смог вернуться. Тело его сейчас в какой-
