И на в?ру христіанскую нападалъ, и на духовенство наше греческое.
И про Италію очень долго разсказывалъ, какіе улицы и дворцы, и какіе графы и графини въ Италіи его уважали, и какъ папу выставятъ на площадь. И опять, какъ ему рукоплескали. Говорилъ и о консулахъ янинскихъ; разсказывалъ, какъ они вс? его уважаютъ и какъ принимаютъ прекрасно. Хвалилъ г. Благова. «Милый, благородный, жить ум?етъ». Хвалилъ старика англичанина: «Прекрасной фамиліи… Корбетъ де- Леси! Почтенный старецъ Корбетъ де-Леси! Прекрасной фамиліи… Голубой крови челов?къ… Почтенный старецъ Корбетъ де-Леси!..» Француза monsieur Бреше хвалилъ меньше; «не воспитанъ, — сказалъ онъ, и довольно грубъ». Про австрійскаго консула отзывался, что онъ толстый, добрый поваръ, изъ пароходной компаніи «Лойда». А про эллинскаго закричалъ три раза: «дуракъ, дуракъ, дуракъ! Кукла, кукла въ мундир?, кукла!»
И патріотизмъ опять порицалъ.
— Я патріотъ? Я? О, это оскорбленіе для меня. Это обида! Эллада! Какіе-то босые крикуны… Ха-ха-ха! Великая держава въ одинъ милліонъ. Ни ума, ни остроумія, ни аристократіи, ни пріятнаго каприза и фантазіи! Мой патріотизмъ для всего міра, патріотизмъ вселенскій. Англичанинъ-лордъ, джентльменъ, который при жен? безъ фрака за столъ не сядетъ. Французъ любезный. Русскій бояринъ. О! русскіе, это прелесть. Д?льн?е французовъ и любезн?е англичанъ. Вселенная, вселенная! Я ее обнимаю въ душ? моей. Турокъ, наконецъ турокъ! Абдурраимъ-эффенди, тотъ самый, который мн? голубой сервизъ подарилъ.
И потомъ началъ приставать къ отцу:
— А? скажи? цв?тъ небесный съ золотомъ. Это хорошо? Скажи, благородный вкусъ? благородный? Абдурраимъ-эффенди! Вкусъ! Абдурраимъ-эффенди! Вкусъ!
Б?дный отецъ чуть живъ отъ усталости и сна сид?лъ. Я отдохнуть усп?лъ посл? завтрака, а несчастный отецъ сид?лъ на диван? чуть живой отъ утомленія и сна. Иногда онъ и пытался возражать что-нибудь безумному доктору, в?роятно для того лишь, чтобы р?чью самого себя немного развлечь и разбудить, но Коэвино не давалъ ему слова сказать. Отецъ ему: «А я теб? скажу…» А Коэвино громче: «Абдурраимъ- эффенди! Аристократія! графъ… Гайдуша… архонты вс? подлецы!»
Отецъ еще: «Э! постой же, я теб? говорю…» А Коэвино еще погромче: «Разносчики вс?… А? скажи мн?? А, скажи? Благовъ, Корбетъ де-Леси, Абдурраимъ, Корбетъ де-Леси, Благовъ, Италія, папа, фарфоръ голубой: у меня три жакетки изъ В?ны посл?дней моды… Фарфоръ… Благовъ, Корбетъ де-Леси!..»
Самъ смуглый, глаза большіе, черные, выразительные, волосы и борода густые, и черные и с?дые. Въ одинъ мигъ онъ м?нялся весь; взглядъ то ужасный, грозный, дикій, то сладкій, любовный; то выражалъ онъ вс?ми движеніями и голосомъ и глазами страшный гн?въ; то н?жность самую трогательную; то удивленіе, то восторгъ; то ходилъ тихо и величаво какъ царь всемощный по комнат?, только бровями сверкая слегка, а то вдругъ начиналъ хохотать, и кричать, и прыгать.
Господи, помилуй насъ! Силъ никакихъ не было терп?ть, наконецъ! У отца голова на грудь падала, но докторъ все говорилъ ему: «А, скажи? А, скажи?..» А сказать не давалъ.
Било десять на большихъ часахъ; отецъ всталъ съ дивана и сказалъ:
— Время позднее, докторъ, не снять ли уже намъ съ тебя бремя бес?ды нашей?
Н?тъ, — говоритъ, — я не усталъ и радъ тебя вид?ть.
Било одиннадцать. Тоже. Било дв?надцать, полночь…
— Ты уже спишь, я вижу, — сказалъ наконецъ Коэвино отцу.
— Сплю, другъ мой, прости мн?, сплю, — отв?чалъ отецъ не поднимая уже и головы, б?дный!
Коэвино огорчился, и я съ досадой зам?тилъ, что у него какъ бы презр?ніе выразилось на лиц?: посмотр?лъ на отца съ пренебреженіемъ въ лорнетъ, замолчалъ и позвалъ Гайдушу, чтобъ она намъ стелила.
— Я давно постелила, — отв?чала Гайдуша. — Я сама деревенская и знаю, что деревенскіе люди привыкли рано спать. Это мы только съ вами, господинъ докторъ, привыкли такъ поздно бес?довать.
И усм?хнулась хромушка и прыгнула какъ заяцъ въ сторону.
Опять оскорбленіе! Этотъ изступленный и на отца, котораго самъ же до полусмерти измучилъ, смотритъ съ презр?ніемъ въ стекло свое франкское, папистанъ такой, еретикъ ничтожный! И на меня стекло это оскорбительно наводитъ. И, наконецъ, эта хромая
Н?тъ, я скажу отцу: «Отецъ! ты меня родилъ, ты и похорони меня, отецъ, золотой ты мой, а я жить зд?сь не буду».
Когда мы остались одни, я снялъ съ отца сапоги и помогъ ему разд?ться, и онъ все время принималъ услуги мои молча и съ закрытыми глазами. Разд?лся онъ и упалъ на постель не помолившись даже по обычаю, а только усп?лъ сказать:
— Помилуй насъ, Боже, помилуй насъ!
Я тоже легъ, помолчалъ и говорю:
— Отецъ!
А онъ спрашиваетъ:
— Что??
Я говорю:
— Отецъ, ты меня родилъ, ты и похорони меня, а я зд?сь жить не могу.
Отецъ ни слова даже и не отв?тилъ; онъ уже глубокимъ сномъ спалъ.
А я, какъ отдохнулъ посл? завтрака, то не могъ такъ скоро заснуть и довольно долго тосковалъ и вздыхалъ на постели, размышляя о томъ, какъ тяжела въ самомъ д?л? чужбина. Теперь еще и отецъ мой золотой со мною, естъ кому защитить и отъ турецкой власти, отъ паши, и отъ Коэвино, и отъ Гайдуши. А когда одинъ останусь… Б?дная голубка мать моя что-то думаетъ теперъ? И бабушка моя дорогая? И Константинъ? И Несториди? И служанка наша добрая?
И вся молитва моя была, чтобы г. Благовъ, русскій консулъ, возвратился поскор?е и чтобы мн? жить у него подъ с?нью двуглаваго орла всероссійскаго. Онъ хоть и пошутилъ надо мною, но совс?мъ иначе. А этотъ во весь вечеръ даже и вниманія не обратилъ на меня.
Кром? комплимента о турецкомъ саван? ничего не нашелъ сказать!
Н?тъ, онъ даже очень глупъ посл? этого, я вижу.
Съ этими мыслями я заснулъ наконецъ и на другое утро проснулся довольно поздно опять отъ шума и хохота! Коэвино хохоталъ и кричалъ уже въ самой нашей комнат?.
Я открылъ глаза и съ изумленіемъ увидалъ, что онъ самъ точно въ такомъ же турецкомъ саван?, какъ и я, т.-е. въ ситцевомъ халат?, въ длинной шуб? (джюбе?) съ широкими рукавами, въ феск?, шалью подпоясанъ по нижнему халату, куритъ чубукъ, отца кофеемъ угощаетъ, хохочетъ и говоритъ ему:
— Теперь къ теб? съ визитами многіе прі?дутъ! Архонты! Попы!.. Принимай ихъ пока у себя въ гостиной, а мн? для туалета моего нужно еще по крайней м?р? два часа… Я раньше и къ больнымъ никогда не выхожу. Что? я носильщикъ что ли? Архонтъ я янинскій, чтобъ я сталъ рано выходить изъ дома! А? скажи мн?? А! Правъ я? А!
На меня онъ опять взглянулъ небрежно въ лорнетъ, даже и съ добрымъ утромъ не прив?тствовалъ меня и ушелъ на другую половину дома. А мы съ отцомъ остались, наконецъ, одни. Дождался я этой минуты!
— Что?, Одиссей, — спросилъ отецъ ласково, — здоровъ ли ты?
Я сказалъ, что здоровъ, но нарочно придалъ себ? опятъ печальный видъ.
— Однако, ты не веселъ, вижу? — спросилъ опять отецъ, — мордочку свою внизъ пов?силъ?.. Что? такъ?
— Отецъ! — сказалъ я тогда съ чувствомъ, складывая предъ нимъ руки, — прошу тебя, не оставляй меня въ этомъ дом?!..
Отецъ молчалъ задумчиво.
А я воодушевился и передалъ ему, что Гайдуша назвала насъ съ нимъ деревенскими людьми, на что? онъ отъ усталости не обратилъ в?роятно вниманія. Сказалъ и о саван? турецкомъ, и о страх?, который наводятъ на меня Коэвино вспыльчивостью своей, а Гайдуша своею зм?иною злобой…
— Это в?дьма хромая, в?дьма, а не женщина! — говорилъ я — Отдай меня въ русское консульство. Прошу я тебя и умоляю!
Отецъ долго молчалъ еще и слушалъ меня и, наконецъ, сказалъ:
— Оно и правда, что мытарства наши еще не кончились, видно. Однако съ надеждой на Бога
