Одиссей Полихроніадесъ

Отецъ отдыхалъ, когда она принесла эту радостную в?сть. Но мы съ докторомъ посадили энергичную хромушку и заставили подробно разсказывать, какъ она это д?ло обд?лала. И она разсказала намъ все.

— Я взяла ц?лый узелъ т?хъ маленькихъ апельсиновъ, которые намъ прислали изъ Корфу. Потомъ зашла въ англійское консульство и отъ имени доктора попросила у самого консула большой букетъ лучшихъ его цв?товъ. Онъ вел?лъ мн? нарвать, сколько хочу. Оттуда я пошла прямо на кухню къ своей арабк?. Она мн? очень обрадовалась. Я отдала ей букетъ и апельсины и сказала: «Эти фрукты, которые намъ присланы издалека и зовутся мандаринами, докторъ Коэвино посылаетъ съ большими поклонами Ибрагиму-эффенди. Цв?ты также онъ посылаетъ ему, какъ р?дкость въ это время года и потому, что бей любитъ все прекрасное».

— Браво, браво! — кричалъ докторъ и рукоплескалъ ей.

Гайдуша продолжала:

— Арабка отнесла все дочери паши, возвратилась съ благодарностью и сказала: «У нея жена Мухасе- беджи въ гостяхъ сидитъ; она критская и по-гречески знаетъ». Потомъ арабка стала см?яться, а я говорю ей: «Не см?йся, голубка, душа моя болитъ!» Она спрашиваетъ: «Отчего, глупая, им?ешь ты такую печаль?» Я тогда говорю: «Есть у доктора другъ, загорецъ, г. Полихроніадесъ; онъ живетъ у насъ теперь въ дом? и глазами страдаетъ. У него на Дуна? домъ сгор?лъ, а его паша драгоманомъ русскимъ признавать не хочетъ. И онъ плачетъ и сынокъ молодой плачетъ… Вотъ печаль моя». Арабка говоритъ: «Подожди». И пошла туда. «Иди, говоритъ, тебя зовутъ. Я сказала, что ты п?сни знаешь хорошія». Пошли мы. Сидитъ дочь паши, важная, хотя и рябоватая, но пріятная очень женщина; воздухъ отъ нея такой пріятный в?етъ. Од?та по- домашнему, просто; а рядомъ съ ней Мухасе-беджидина красуется. Молоденькая, волосики какъ у мальчика остриженные съ боковъ, носикъ какъ у канареечки и голосокъ какъ у соловья… И од?та, од?та! Въ настоящій шелкъ небеснаго цв?та. Съ длинными двумя хвостами на широкихъ шальварахъ. А на головк? три зав?здочки изъ алмазовъ трясутся. «Ба, — думаю я, — нашелъ себ? нашъ Мухасе-беджи сокровище!» И веселая такая; все говоритъ и все см?ется. Пашапула погорд?е; больше молчитъ и стьдится. А та, критская, сейчасъ мн? по-гречески: «Это ты хорошія п?сни знаешь? Пой, чтобы намъ весел?е было». Я говорю: «Что? прикажете?» Она по-турецки у пашапулы спросила; та говоритъ: «Что? знаетъ. Хорошее». Я стала прямо противъ пашапулы и зап?ла:

А, а! Ханумъ-эффенди моя…
А, а! Пашапула моя…
Изъ злата было то чрево, что? родило тебя!
Изъ серебра были сосцы, что? питали тебя…

И пою, и пою.

Дочь паши улыбается. «Еще!» — сказала Мухасе-беджидина. Я еще пою. — «Еще». — Я еще. — «Ну, довольно, говоритъ сама пашапула, — отдохни, сядь». Я не сажусь. Она опятъ: «Сядь». Я с?ла на полъ. «На стулъ сядь». Я говорю: «Не могу на стул? я при такихъ султаншахъ сид?ть. Этого слова и не говорите мн?!» Посид?ли. Вел?ла она арабк? мн? кофе дать. Арабка говоритъ: «Она и сказки знаетъ». А Мухасе-беджидина вдругъ закрылась рукой, засм?ялась и спрашиваетъ: «А докторъ отчего не женится?» Пашапула ей: «Бракъ, бракъ!» (оставь, оставь это). А та припала къ ней на плечо, умираетъ отъ см?ха. «Н?тъ, скажи, отчего твой докторъ не женится?» Я говорю: «Не нравятся ему д?вицы зд?шнія. Онъ все жал?етъ, что онъ не турокъ; онъ говоритъ: турчанки благородн?е нашихъ, воспитанн?е, н?жн?е… У нашихъ руки грубы». — «Смотри, смотри!» говоритъ Мухасе-беджидина. А пашапула ей: «Переведи по-турецки, что? она говоритъ». И когда та ей перевела, пашапула тоже покачала головой и сказала: «бакъ! бакъ! Смотри, — какія слова!» Такъ я ихъ долго занимала и веселила. А потомъ арабка моя говоритъ имъ: «Она другихъ веселитъ, а сама печаль о друзьяхъ им?етъ». И разсказала имъ о киръ-Йоргаки. Пашапула пожала плечами и сказала съ гримасой: «Я такія вещи почемъ знаю!» Я говорю арабк?: «Ты зач?мъ это сказала? Госпожа гн?вается теперь». Начали он? тогда по-турецки скоро, скоро говорить и об? госпожи и арабка. Я сижу и не понимаю ничего. Подъ конецъ пашапула говорила что-то Мухасе-беджидин? долго, и толковала ей, и глаза у нея заблистали, и щеки зарумянились. И посл?днія ея слова и я даже поняла. «Скажи ей это по-ромейски. Хорошо, хорошо!» Мухасе-беджидина перевела. «Вотъ теб? что? Ханумъ-эффенди говоритъ. Отчего жъ вы, христіане, отъ насъ помощи просите? В?дь вы говорите, что турки вс? злые и жестокіе… Отчего?» Я говорю: «Простите. Это не такъ!» — «Какъ не такъ?» — «Не такъ!» — «А какъ?» — «А вотъ какъ: когда я еще маленькой была, отецъ мой простымъ носильщикомъ былъ. Случился неурожай въ нашихъ селахъ, голодъ. Потомъ собрали и хл?ба и денегъ. А пришлось такъ, что мать моя три дня не ?ла. Прі?халъ простой турецкій солдатъ въ село. — «Хозяйка, — говоритъ онъ матери, — что? ты лежишь? Вставай. Жарь мн? курицу. Да что? съ тобой? Отчего ты такъ кр?пко подпоясалась?» Мать ему сказала: «Я три дня не ?ла!» Тогда онъ изъ своего м?шка вынулъ хл?бъ большой, отдалъ ей и сказалъ: «Больше н?тъ у меня», и самъ голодный у?халъ. Тогда мать говорила мн?: «Ахъ, дочка, дочка! добр?е добраго турка н?тъ челов?ка другого! За ихъ доброту видно Богъ и Девлетъ ихъ сохраняетъ такъ долго!» Это разъ, говорю я, а другое то, что я у доктора Коэвино давно живу, который турокъ больше уважаетъ, ч?мъ христіанъ, и я отъ него много просв?тилась. Челов?къ онъ учености не зд?шней, а европейской, извольте хотя бы у вашихъ спупруговъ, у беевъ спросить». Кончила я. А Мухасе-беджидина птичка по-турецки зап?ла, и пашапула улыбалась, слушая ее. Потомъ отпустили он? меня ласково, и дочь паши об?щалась попроситъ мужа за киръ-Йоргаки. Арабка проводила меня и сказала: «Заходи чаще. Он? тебя хвалятъ и говорятъ: Разное, разное — знаетъ эта женщина!» Вотъ какъ я сд?лала!

Такъ кончила Гайдуша свой разсказъ, и мы съ докторомъ опять рукоплескали ей.

Отецъ проснувшись узналъ отъ насъ все; онъ былъ и радъ, и благодарилъ Гайдушу много за ея труды, но в?рить усп?ху не хот?лъ.

— Н?тъ мн? добраго часу ни въ чемъ въ этотъ разъ! — говорилъ онъ вздыхая. — Ошибся я, когда думалъ, что старая мать чауша принесла мн? удачу!

Мы вс? старались его ут?шить.

Пашапула, однако, сдержала свое об?щаніе. На другой же день паша, увидавъ Чувалиди, спросилъ у него объ отц?:

— Ты знаешь его?

— Онъ соотчичъ мн?, изъ одного села, — отв?чалъ Чувалиди.

— Хорошій челов?къ?

— Челов?къ тихій, — сказалъ Чувалиди.

— Ссоръ въ судахъ и дерзостей не любитъ?

— Н?тъ, не любитъ.

— Это главное въ драгоман?. А то они хуже консуловъ дерзки и горды становятся, когда ихъ консулы изъ грязи поднимутъ. А каковъ онъ съ политической стороны?..

Чувалиди на это отв?чалъ см?ясь:

— Меня, паша-эффенди, считаютъ вс? вашимъ шпіономъ и потому при мн? остерегаются. Я не знаю, какія мн?нія у Полихроніадеса. Знаю только, что онъ въ д?лахъ худыхъ и опасныхъ, кажется, зам?шанъ никогда не былъ. Впрочемъ поручителемъ я ни за кого быть въ политик? не берусь.

Паша засм?ялся и вел?лъ признать отца моего драгоманомъ.

Въ тотъ же вечеръ Исаакидесъ далъ отцу моему дв?сти лиръ и вексель на Рауфъ-бея. О пожар? и о скоромъ отъ?зд? отца онъ все еще и не подозр?валъ ничего, и когда отецъ сказалъ ему, что не такъ-то пристойно будетъ новому драгоману начинать службу съ защиты собственнаго процесса въ торговомъ суд?, Исаакидесъ сказалъ: «Это правда; это вы хорошо говорите. Подождемъ дв? нед?ли! Сказать и то, что такъ какъ Благову не будетъ охоты удалитъ васъ, потому что онъ васъ любитъ, то при немъ будетъ и лучше для тяжбы, онъ защищать д?ла ум?етъ, разум?ется, искусн?е, ч?мъ б?дный м-сье Бак?евъ. У Бак?ева одно слово: «это возмутительно!» А толку мало; хоть онъ и другъ мн?: «но Платонъ другъ, а истина еще мн? мил?е!»

Такъ успокоился Исаакидесъ; и мы съ отцомъ тоже спокойн?е взялись тогда за мое устройство въ Янин? и за приготовленіе къ отъ?зду на Дунай.

XII.