умный! Это
Говорятъ, будто бы паша даже часто обнималъ и ц?ловалъ Благова и звалъ его: «сынъ мой!»
Вліяніе сильное им?ли на пашу только Благовъ и Бреше. Англичанинъ и австріецъ охотно сами ему во всемъ почти уступали, — одинъ по равнодушію и л?ни, другой по личной боязливости и всл?дствіе слабой поддержки отъ интернунція. Киркориди тоже уcтупалъ паш? нер?дко, хотя и поневол?. Самъ онъ былъ довольно тонокъ и очень твердъ; но Греція была слаба и в?чно враждебна.
Рауфъ-паша угождалъ только двумъ агентамъ: Бреше — изъ страха и личнаго, и политическаго, а Благову — изъ политическаго страха и изъ душевной къ нему симпатіи.
Къ тому же люди говорили, что Благовъ, когда захочетъ, такъ ум?етъ быть очень р?шительнымъ и твердымъ.
Благовъ въ короткое время усп?лъ также пріобр?сти и расположеніе, конечно, не вс?хъ, но многихъ архонтовъ янинскихъ. Они приходили въ консульство съ утра. И г. Благовъ принималъ ихъ вс?хъ равно и просто: пилъ при нихъ свой чай, см?ялся, разспрашивалъ новости, выслушивалъ жалобы, самъ разсказывалъ имъ много, и если не всегда могъ помочь, то старался ободрить и ут?шить. Часто об?дали у него наши греки-купцы, доктора, учителя. Часто въ консульств? играла музыка; и самъ г. Благовъ д?лалъ грекамъ нер?дко визиты; по вечерамъ у него иногда консулы или архонты наши играли въ карты далеко за полночь. Проигрывалъ онъ какъ будто охотно и не огорчался. Большія ворота консульства были съ утра до ночи настежь открыты по его приказанію; нищихъ не отгоняли никогда, и жизнь, и движенье, и д?ятельность, разговоры и шумъ въ этомъ дом? не прекращались ни на мигъ.
Отцу моему очень нравилось все, что? онъ слышалъ о г. Благов?, и онъ говорилъ, слушая эти разсказы:
— Вотъ консулъ! вотъ молодецъ!
Но меня отдавать въ такой шумный и веселый домъ онъ, разум?ется, не желалъ: «Всякому свое м?сто!» говорилъ онъ.
Особенно одно обстоятельство было ему не по вкусу.
При одной трупп? янинскихъ цыганъ-музыкантовъ была пожилая танцовщица мусульманка, и у нея была молоденькая дочка Зельха?.
Зельха? им?ла отъ роду всего четырнадцать л?ть; собой она была то, что? турки зовутъ
Другіе говорили, что это ложь и что Зельха? д?вушка.
Вотъ эту Зельху? г. Благовъ очень ласкалъ и баловалъ; это была его любимая танцовщица на вс?хъ вечерахъ и пикникахъ, которые онъ давалъ у себя или за городомъ.
Зельха? стала скоро нарядна какъ картинка; у нея были голубыя, лиловыя, красныя юбки съ большими цв?тами и золотою бахромой, курточки шитыя, фески новыя съ голубыми кистями; шея ея была вся убрана австрійскими червонцами и турецкими лирами, и, незадолго до своего отъ?зда въ Загоры, г. Благовъ далъ ей огромную золотую австрійскую монету въ шесть червонцевъ, чтобы носить напереди ожерелья.
Когда у нея спрашивали: «Зельха?, дитя мое, откуда у тебя столько золота на ше??» она отв?чала: «Мн? его отецъ мой московскій далъ».
Молодые греки, которые вм?ст? съ ней иногда у Благова плясали, звали ее: «Турецкій червонецъ съ россійской печатью».
Турки въ город? тоже смотр?ли на эту дружбу довольно благосклонно и см?ялись.
Самъ старикъ Рауфъ-паша разъ пошутилъ съ д?вочкой этой. На одномъ турецкомъ пиру Зельха? по приказанію хозяина подала паш? на поднос? водку. Паша тихонько спросилъ ее: «Ну, какъ идутъ д?ла съ русскимъ?»
Зельха? отъ ужаса чуть не уронила подносъ; он? об? съ матерью едва дождались окончанія вечера, до утра проплакали, а поутру пришли въ консульство и закричали:
— Аманъ! аманъ! Мы погибли! Насъ въ далекое изгнаніе пошлютъ!.. Гр?хъ великій у насъ такія д?ла…
Благовъ очень этому см?ялся, и конечно никто танцовщицу и не думалъ тревожить.
Люди, которые знали д?ло близко, ув?ряли, что отношенія эти между молодымъ консуломъ и танцовщицей совершенно невинны и чисты. Просто турецкое дитя очень занимаетъ консула новизной р?чей своихъ, капризовъ и разныхъ ужимокъ. И онъ жал?етъ ее къ тому же.
Коэвино, наприм?ръ, ручался за Благова и клялся, что Благовъ любитъ и жал?етъ Зельху? платонически.
— Благовъ веселъ, — говорилъ докторъ, — но очень благороденъ и нравственъ, а Зельха? слишкомъ молода. Но Благовъ сходенъ со мной, онъ любитъ все оригинальное, выразительное, особенное. О! я ув?ренъ, онъ любитъ Зельху? идеально, за то, что она мусульманка, дика и дерзка и ничего не знаетъ. Онъ говорилъ мн? самъ: «Я васъ, Коэвино, люблю, ха! ха! ха! Да! я васъ, Коэвино, люблю за то, что вы безумецъ и оригиналъ»… О! Благовъ! о! мой артистъ… О! мой рыцарь! О! прекрасный Благовъ…
Такъ объяснялъ Коэвино отношенія консула къ молодой турчанк?. Такъ было и въ самомъ д?л?, но не вс? этому в?рили.
И отецъ мой сказалъ доктору: «Все это хорошо, но не для насъ. Консулы люди большіе и могутъ им?ть свои фантазіи, а я челов?къ неважный и желаю, чтобы сынъ мой жилъ въ дом? скромномъ и тихомъ».
Я тогда подумалъ, что отецъ нарочно такъ сказалъ, чтобы вызвать доктора на предложеніе пом?стить меня въ одной изъ нижнихъ комнатъ; но тутъ же уб?дился, что это ошибка. Докторъ д?йствительно помолчалъ, поморгалъ бровями, погляд?лъ на насъ въ pinse-nez, еще помолчалъ, а потомъ съ н?которымъ волненіемъ спросилъ: «А у меня н?сколько времени жить онъ не можетъ?»
Отецъ поблагодарилъ его и отв?чалъ, что подумаетъ. «Какъ бы не обременить тебя, и къ тому же отъ училища далеко».
Докторъ, по всему было зам?тно, очень обрадовался. Что касается до меня, то мн? уже надо?ла эта нер?шительность, эти ожиданія и перем?ны. Къ умной Гайдуш? за всю эту нед?лю я расположился вс?мъ сердцемъ и очень любилъ слушать ея п?сни, остроты и разсказы. Доктора тоже пересталъ бояться. Я охотно остался бы въ этомъ просторномъ дом? и сид?лъ бы часто у окна, любуясь на зеленую площадь, покрытую старыми плитами еврейскаго кладбища, на турецкую большую караульню и на прохожій и про?зжій народъ.
Я и сказалъ отцу наедин?:
— Отецъ, отчего жъ бы и зд?сь не остаться, если докторъ хочетъ?
— Оттого, что не надо, — отв?чалъ отецъ, и я замолчалъ.
Отчего жъ не надо? Что? за перем?на? Я пересталъ бояться, а отецъ испугался чего-то. Безнравственности? Отношеній доктора съ Гайдушей? Но Гайдуша хрома, худа, постар?ла. Прим?ръ не искусительный, и, живя одинъ въ город?, пос?щая друзей и молодыхъ товарищей, я увижу, если захочу, какіе-нибудь пороки бол?е соблазнительные и страшные своей привлекательностью? Не то это было!
Отецъ испугался, это правда; но чего? Онъ за эти дни узналъ отъ людей, отчего у Гайдуши на л?вой щек? шрамъ небольшой, отчего у нея ротъ чуть-чуть искривленъ, когда она улыбается, и какъ года два тому назадъ у доктора гор?лъ домъ. Я тоже зам?тилъ и шрамъ и улыбку странную, слышалъ что-то еще въ Загорахъ объ этомъ пожар?, но не обратилъ ни на то, ни на другое большого вниманія.
Года два тому назадъ и прежде еще хаживалъ къ доктору въ домъ одинъ молодой столяръ. Онъ чинилъ потолки, мебель, двери, окна и съ Гайдушей былъ очень друженъ. Однажды посл? полуночи, на самую великую утреню Пасхи, когда почти вс? христіане были по церквамъ, увидалъ одинъ еврей пламя въ зеленомъ дом? имама. «У Коэвино горитъ!» закричалъ онъ, и тогда вм?ст? съ нимъ бросилось двое турецкихъ жандармовъ изъ караульни и н?сколько гречанокъ сос?днихъ. Дверь выломали и погасили огонь. Докторъ былъ въ церкви, и домъ казался пустымъ. Но, заглянувъ въ одну изъ комнатъ, люди съ ужасомъ увидали на полу окровавленное т?ло Гайдуши. У нея на ше? и на щек? были раны; волосы вырваны клоками, и крови вытекло изъ нея такъ много, что платье и т?ло ея были прилипши къ полу. Однако
