внушенію души моей героическіе стихи на поб?доносное возвращеніе Александра Благова?
Сперва я, внявъ призыву музъ, попытался начать стихи; но внутренній хоръ моихъ разнообразныхъ ощущеній, торжественныхъ и веселыхъ, православныхъ и демоническихъ, серьезныхъ и д?тскихъ, лживыхъ и праведныхъ, не выходилъ на бумагу свободно, стройно и красиво… Я напрасно тщился на зеленомъ сукн? моего новаго стола. Я оказался еще недостойнымъ такого философскаго, дипломатическаго или піитическаго стола, съ зеленымъ сукномъ хорошей доброты. Я былъ самъ для такого стола еще слишкомъ зеленъ.
«Шумитъ Борей!..» «Свищетъ Борей, свищетъ!..» «Борей свиститъ и льдомъ…» «И старики…» «И старцы…» «И вотъ отъ с?верной державы…» «И вотъ его прив?тствуя танцуетъ…» «Благоуханьями полна, стройна какъ пальма молодая…» Я почувствовалъ, наконецъ, что у меня, какъ во вчерашнемъ сновид?ніи, одно лицо незримо и внезапно превращается въ другое, и отроковица-плясунья «la petite drogue», моя «горькая травка душистая»… вм?сто Благова, слетала неожиданно ко мн? на ледяныхъ крыльяхъ этого ужаснаго Борея! И даже бол?е (увы! увы!), я чувствовалъ, что стиль мен?е героическій, мен?е строгій пошелъ у меня лучше, что тутъ ?ебу помогаетъ сама всемогущая Афродита…
Я оставилъ поскор?е эти стихи и началъ было письмо къ матери. Это подальше отъ искусительнаго, это доброд?тельн?е. И я началъ это письмо:
«Достопочитаемая и превозлюбленная матерь моя, прежде всего вопрошу васъ о драгоц?нн?йшемъ здравіи вашемъ и о здравіи досточтимой и превозлюбленной воспитательницы и благод?тельницы и бабки нашей, госпожи Евге?ніи Стиловой. Я же, благодареніе Богу, здоровъ и, лобзая почтительно десницу вашу, досточтимая матерь моя, и десницу госпожи Евге?ніи, желаю вскор? вид?ть васъ и радоваться вм?ст? съ вами. Нын?, по настоятельной просьб? его сіятельства Императорскаго консула вс?хъ Россіянъ, господина Александроса Благова, я оставилъ отца Арсенія и перешелъ жить въ означенное консульство для совокупной переписки за весьма щедрую и даже, въ смиреніи моемъ скажу, несообразную съ н?жнымъ возрастомъ моимъ и неразуміемъ плату изъ государственной казны; въ точности же опред?лить еще не могу ц?ны; но его сіятельство изволилъ сказать, что заплатитъ мн? н?сколько золотыхъ оттоманскихъ лиръ по окончаніи статистическихъ св?д?ній наб?ло».
Н?тъ, это лучше удалось, ч?мъ стихи; даже и ложь о настоятельныхъ просьбахъ удалась очень хорошо… Она удалась такъ хорошо, что мн? стало стыдно, и я письмо къ матери тоже отложилъ на время, желая обдумать зр?л?е — лгать мн? или не лгать.
Но я думалъ объ этомъ недолго, потому что пришли пос?тители, Кольйо и маленькій Але?ко. Кольйо с?лъ, спрашивалъ, доволенъ ли я комнатой, и разсказывалъ, см?ясь, что Бостанджи-Оглу и сегодня опять сердитъ на консула за то, что онъ не взялъ его съ собою къ паш?. Бостанджи-Оглу совс?мъ од?лся тоже, кинулся къ Благову навстр?чу и говоритъ: «И мн? прикажете ?хать?» А консулъ ему: «Какъ бы б?днаго Рауфъ-пашу не напугать. Онъ больной. Ц?лая куча народа. Сиди ужъ дома, я думаю, ты и такъ-то туркамъ ужасно надо?лъ!» Люди вс? вышли смотр?ть на консула. Б?дный Бостанджи! Мы этому вс? такъ см?ялись. Даже жалко его.
Але?ко пришелъ разутый изъ почтенія ко мн? и долго не хот?лъ садиться на мою мебель, потому что платье свое онъ находилъ очень грубымъ. Онъ хот?лъ также, прив?тствуя меня, поц?ловать мою десницу, но я, тронутый его сиротствомъ и миловидностью, любезно обнялъ его и самъ посадилъ около себя на стулъ.
Тогда мальчикъ ободрился и скоро одушевился до того, что сталъ въ лицахъ представлять, какъ консулы переходили по льду на островъ. Онъ очень хорошо представилъ прежде Киркориди, разставилъ ноги широко и надулся и ходилъ тихо и все: «ахъ! ахъ!» А м-сье Ашенбрехеръ скоро, скоро «ха, ха, ха! хи, хи, хи! Очень хорошо! очень прекрасно!» А м-сье Благовъ только: «Сюда! сюда!»
И Кольйо разсказывалъ также, что Киркорди говорилъ прежде: «Стойте! или я одинъ впередъ, или я одинъ посл?… Я слонъ, я китъ! Я какъ десять челов?къ вм?ст?… Гд? льду вынести меня съ другими вм?ст?».
Потомъ, когда Але?ко ушелъ, у насъ былъ съ Кольйо разговоръ очень дружескій и любопытный. Я разспрашивалъ его подробно о томъ, какъ живутъ они въ консульств?, кого больше любитъ Благовъ и кого меньше и что? нужно д?лать, чтобы ему понравиться.
Кольйо сов?товалъ мн? за об?домъ громко не жевать, съ ножа не ?сть, руки чисто держать и Бостанджи-Оглу остерегаться, «потому что онъ, мошенникъ, завистливъ и предатель».
Наконецъ я р?шился, помедливъ немного, предложить Кольйо еще одинъ вопросъ:
— Добрый мой Кольйо, — сказалъ я: — я вижу, что ты хочешь быть моимъ другомъ. Дай Богъ теб? за это долго жить. Давай же будемъ какъ братья во всемъ согласны. Скажи правду, любитъ Благовъ эту турчанку или не любитъ?
— Я думаю, что любитъ, — отв?чалъ размышляя Кольйо. — Она веселитъ его, и онъ за это ее награждаетъ.
— А больше ничего н?тъ?
— Пустыя это слова, Одиссей, — сказалъ Кольйо съ досадой. — Не в?рь людямъ. У насъ любятъ осуждать, ты это знаешь. Только это ложь, и ты не в?рь этому. Я бы зналъ.
Посл? этихъ пос?щеній мн? стало еще весел?е. Г. Благовъ дома даже и не завтракалъ; онъ прямо отъ паши по?халъ ко вс?мъ консуламъ (кром? Бреше разум?ется) и остался кушать у Ашенбрехера. Мы завтракали вдвоемъ съ Бостанджи-Оглу, и во время завтрака пришелъ Коэвино. Онъ въ этотъ день сталъ ангеломъ доброты. Въ этотъ день им?лъ онъ также
Ты не забылъ, я ув?ренъ, мою притчу о
У Адониса Куско-бея, богатаго и скупого, у этого м?стнаго нашего Креза-циника въ сюртук? блестящемъ отъ ветхости, у Куско-бея развратнаго и лукаваго, у этого обольстителя б?дныхъ христіанскихъ д?вушекъ, просящихъ приданаго, у этого архонта низкаго передъ властями и недосягаемо-гордаго съ людьми неимущими и простыми, былъ также одинъ рядъ очень б?лыхъ и ровныхъ прекрасныхъ зубовъ. Онъ очень былъ привязанъ къ своей старой матери и чтилъ ее такъ искренно, какъ иногда не чтутъ матерей своихъ и хорошіе люди.
Мать эта опасно занемогла. Составился консиліумъ; но больная сказала сыну, что она в?ритъ только одному челов?ку — Коэвино и проситъ его послать за нимъ. Она, какъ madame Арванитаки, находила, что только у одного Коэвино есть та божественная искра, которая внушаетъ дов?ріе больнымъ. Каково было надменному и богатому архонту итти къ этому дерзкому безумцу, который въ многолюдномъ обществ? назвалъ его глупцомъ, нев?ждой и негодяемъ и предлагалъ сойти внизъ, чтобы проломить ему голову палкой и удостов?риться, есть ли у него мозгъ!
Я думаю, во всю жизнь свою Куско-бей не выносилъ такой борьбы, какую вынесъ въ это утро. Однако онъ немедленно пошелъ къ доктору. Вошелъ. Гайдуша доложила, сказавъ доктору, что madame Куско-бей при смерти, что сынъ ея пришелъ умолять о помощи.
Коэвино не торопясь пробралъ проборъ, не сп?ша од?лся, взд?лъ pince-nez и вышелъ од?тый въ нетопленую пріемную, гд? уже давно дрожалъ Куско-бей.
Увидавъ его, Куско-бей всталъ стремительно, восклицая:
— Докторъ! Мать моя при смерти!
Но Коэвино, см?ривъ его съ головы до ногъ въ pince-nez, сказалъ тихо и улыбаясь ему:
— Добро пожаловать моему ослу! Добро пожаловать моему мерзавцу!
— Докторъ! Я прошу васъ…
— Иду, мой оселъ! Иду, мой архонтъ! Иду, мой дуракъ! Иду, моя скотина!
И пошелъ и осмотр?лъ старуху, и ей скоро стало легче. Коэвино посл? этого колебался даже взять т? пять золотыхъ, которые упрашивалъ, умолялъ его взять благодарный сынъ, и взялъ только потому, что старуха сама ему сказала съ чувствомъ:
— Я тебя прошу, благод?тель мой, возьми ты ихъ!
Посл? такого торжества европейской науки и его личнаго таланта надъ богатствомъ злопріобр?теннымъ, надъ порокомъ и нев?жествомъ какъ же было доктору не смягчиться хоть на короткое время ко вс?мъ людямъ, какъ было не «замкнуть все челов?чество (такъ онъ самъ говорилъ, простирая руки
