со сценарием, нам придется сейчас разыграть, словно, умея жить одним счастливым мгновением, она забыла о том, как я поступил с ней год назад. Идет и рассказывает, что идеальных браков, которые бы ни разу не дали трещину, не бывает, что люди – как половинки яблока, но иногда поддаются ощущению безнадежности, раздражению, желанию сменить роли, да что там – сменить партнера. Но если через это пройти, говорила Лидуся, переплыть через это море, то откроешь берег и на другой стороне, а пережитое станет бесценным опытом, который скрепляет союз. А на новом берегу, продолжала она, придется заново выстраивать отношения, и наверное, это имеют в виду, когда говорят, что мужчина должен построить дом, посадить дерево и родить сына. Зрелый мужчина, который со своей женщиной прошел через испытание и выдержал его. Так она говорила, а я тем временем подводил итоги минувшего года, соображая, чего я, собственно, добился, неужели пустая квартира с телевизором вместо живой души и ясное осознание, что мое присутствие в жизни друзей столь же приятно, сколь не обязательно, – именно то, к чему я стремился. Мы остановились перед красно–белой ленточкой у входа на мостик. Мне почудилось, что он дрожит под напором воды. Лидуся посмотрела на меня испуганными глазами, а я подумал со злостью, что этот вечер – ее звездный час, ведь до журфака она безуспешно пыталась поступить в театральную школу. А может, размышлял я, она все–таки вспомнила финал, предусмотренный сценарием? Я сам думал о нем с отвращением. Но и с облегчением. И с отвращением. Раздираемый этим противоречием, я набрал полную грудь воздуха и произнес – мне казалось, тише, чем год назад:
– Уходи.
– Анджей, ты что? Зачем все разрушать?
Будто я знал зачем – с пронзительной ясностью я ощутил, что не в состоянии повторить те слова: пусть этот эксперимент летит в тартарары вместе со всем этим кошмаром, в котором мы пребывали с самого утра. Я вспомнил умильную улыбочку сотрудника Института водного хозяйства из отдела нетрадиционных методов. А здесь рядом стояла и ждала моих слов женщина, которая была для меня важнее какого–то поганого метода борьбы с наводнениями – и почему именно она должна заплатить за то, что никто не позаботился об укреплении дамбы, заклокотало во мне, – и я схватил ее за руку и начал кричать, что нет, я был не прав, нам нужно начать все сначала. Лидуся вырвалась и сказала: что ты говоришь, ты должен был другое говорить, а я твердил, как в лихорадке: ты молодец, что согласилась поехать, но ни Крацлав того не стоит, ни этот хренов эксперимент, все, что я сказал тебе тогда, – неправда. – Анджей, Анджей, она пыталась меня перебить, мостик со стоном приподнялся и вдруг исчез, по склонам дамбы стекала вода, нас разделили какие–то люди, подхваченные течением лодки амфибии спасателей. В тучах застрекотал вертолет, шаря лучом прожектора по размытой земле, по улицам где все прибывала вода, и внезапно в снопе желтоватого света я увидел светловолосую голову Лидуси, уносимую потоком, как детский мячик, все дальше и дальше, между покосившимися фасадами домов в глубь обезумевшего каньона, впрочем, может, мне это показалось, наверняка только показалось, твердил я про себя, а чьи–то руки втаскивали меня на амфибию, заворачивали в одеяло. Вы все испортили, услышал я. Какой стыд. Какая издевательская усмешка на лице типа, подающего мне чай в алюминиевой кружке.
Singles collection
Когда у Рысека умер отец, все приняли это близко к сердцу, во всяком случае: Зося, секретарша директора; Томек, корректор; рекламщики Алек и Януш; и даже наша начальница, которую все звали Шефиня, ибо она сама так пожелала. Мы опубликовали некролог, приготовили к похоронам огромный венок от Фирмы, словом – пытались продемонстрировать коллеге, что его переживания нам не безразличны. И не только потому, что важнейшей составляющей имиджа нашей фирмы являлись неформальные связи между сотрудниками, для чего организовывались корпоративные вечеринки и свято соблюдалась традиция называть друг друга только по имени, – правда, за исключением новой начальницы отдела, но и та вскоре самолично придумала себе ласковое прозвище (как–никак она была здесь главной). В данном случае причина лежала глубже – многие из нас выросли на передачах одного старого музыкального редактора, который до конца восьмидесятых вел по воскресеньям свою знаменитую вечернюю программу, где крутил разные пластинки с хитами. Когда Рысек пришел к нам работать, мы сразу обратили внимание на его фамилию и при первом же удобном случае выяснили, что это не случайное совпадение. Его рассказ об отцовской коллекции синглов, которые мы так любили слушать и которые стояли у него дома на двух допотопных стеллажах в большой комнате, произвел на нас впечатление. С этого момента мы признали Рысека своим, хотя очень быстро поняли, что на самом деле упоминаний об отце он не любит. В комнате у дизайнеров даже произошел спор на эту тему – конечно, в его отсутствие. Одни говорили: кому понравится, что тебя воспринимают исключительно как сына своего отца, другие утверждали, что бывший ведущий музыкальной программы, уйдя в новом тысячелетии на пенсию, стал невыносим, и наконец, третьи считали, что пролить свет на сложное отношение Рысека к нашим славословиям в адрес передач двадцатилетней давности могли бы более точные сведения о его матери, которая, если верить пересудам, в 1982 году покончила жизнь самоубийством.
Сам я был сторонником последней версии. Мы жили с Рысеком рядом и не раз, желая как следует выпить на корпоративной вечеринке, оставляли служебные машины около дома или на служебной стоянке и вместе возвращались домой на такси. Меня поражало, что сослуживец, независимо от количества выпитого, ни разу не заговорил о матери, а когда я в самом начале нашего знакомства задал о ней совершенно невинный вопрос, замолчал и вышел у своего дома, даже не попрощавшись. Тогда я простодушно подумал, что ему стало нехорошо (после организованного и спонсированного нашим клиентом конкурса, кто больше выпьет пива, мы неосмотрительно перешли на виски) или – уже не простодушно, а язвительно – что таким образом он увернулся от платы за такси. Но назавтра он принялся настойчиво допытываться, сколько мне задолжал, и второе предположение отпало; а позже – в процессе обсуждения с дизайнерами – ситуация уже совершенно прояснилась, и я пришел к убеждению, что Рысек таит в душе обиду на отца, который во время траура пускал в эфир танцевальную музыку.
Так или иначе, но смерть отца, с которым они жили вдвоем много лет, должна была его потрясти, раз уж потрясла нас, – целую неделю до похорон мы выполняли его служебные обязанности, а Зося с согласия Шефини даже обзвонила похоронные бюро, чтобы убедиться, что с Рысека не взяли лишнего. Однако, когда наутро после похорон он не появился на работе, поначалу все почувствовали легкое раздражение (мы как раз боролись за контракт на проведение рекламной кампании универсального чистящего порошка, и дел было невпроворот) – этим, наверное, можно объяснить, что только в четверг к середине дня мы забеспокоились всерьез. Оказалось, что Зося уже много раз оставляла ему сообщения на автоответчике сотового, что телефон в квартире не отвечает, и вообще по–хорошему следовало бы поехать к нему и все выяснить на месте. Выбор пал на меня, поскольку Шефиня знала о наших с ним совместных возвращениях: сложилось впечатление, будто мы близкие друзья, что было не совсем так. Отнекиваться было неудобно, впрочем, под это дело она отпустила меня с работы на два часа раньше – значит в самом деле волновалась.
Делать нечего, я сел в машину и поехал. Имея опыт участия в переговорах, я по дороге представлял себе разные сценарии развития событий; наиболее правдоподобный вариант – дверь закрыта наглухо, никто не отвечает – меня напрягал, ибо не оставлял другого выбора, кроме как просто уйти, пожав плечами, или, рискуя показаться паникером, позвонить в полицию. Я включил радио, чтобы хоть немного отвлечься, но там как назло шла передача–воспоминание, и воспроизведенный в эфире со старых магнитофонных лент голос Рыськиного отца окончательно испортил мне настроение.
Начался дождь, зловеще рокотал гром, «дворники» на лобовом стекле едва успевали смахивать воду, капли дождя громко колотили по крыше. Для парковки около дома не нашлось места, там раскорячился, перегородив своей грязно–оранжевой тушей половину мостовой, какой–то мусоровоз, а может, поливальная машина. Ища, где остановиться, я чуть не сбил старушку, которой взбрело в голову неожиданно выйти из– за стоящих автомобилей. Я уже отъезжал, а она все еще продолжала меня честить: за неосторожную езду, за дождь, за плохих внуков, и синий платочек все плотнее облеплял ее седые космы. Наконец я свернул в боковую улочку и выключил мотор. Хорошо, что зонт у меня всегда с собой: отсюда до перехода было добрых двести метров, а ливень только усиливался. Сделав два глубоких вдоха, словно собираясь войти в
