калиткой, прошел узкой дорожкой через палисадник, где еще цвели и
горько-сладко пахли в темноте розы, георгины, ноготки, не тронутые легкими
утренниками. У крыльца она отняла руку, повернулась и быстро поцеловала
его. Взбежала на крыльцо и закрыла за собой дверь. Погас свет на крыльце,
затем в передней. Секундой позже зажглось боковое окно наверху и
осветилось дерево с еще не опавшей листвой. Две-три минуты - и она уже
легла, и свет потух везде.
Когда Франсис вернулся домой, Джулия спала. Он растворил второе окно и
лег в постель, чтобы предать забвению этот вечер, но едва закрыл глаза,
уснул, как в мозг вошла та девушка, свободно проникая через запертые двери
и наполняя все уголки своим светом, своим ароматом, музыкой своего голоса.
Он плыл с ней через Атлантический океан на "Мавритании", жил с ней затем в
Париже. Очнувшись, он встал и выкурил сигарету у открытого окна. Вернулся
в постель и стал отыскивать в памяти что-нибудь желанное, но такое, чем
можно заняться во сне никому не в ущерб, и нашел - лыжи. Сквозь дремоту
перед ним выросла гора в снегах. Вечерело. Вокруг радовал глаза простор.
За спиной внизу была заснеженная долина, ее обступили лесистые холмы, и
деревья рябили белизну, как негустая меховая ость. Холод глушил все звуки,
только лязгал железно и громко механизм подъемника. Свет на лыжне делался
рее синей, и с каждой минутой труднее было правильно Выбирать повороты,
оценивать наст, примечать - на густо-синем уже снегу - обледенелости,
проплешины, глубокие сугробы сухой снежной пыли. Он скользил с горы,
соразмеряя скорость с рельефом ската, оглаженного льдами первого
ледникового периода, и ревностно отыскивая выход в простоту чувств и
положений. Смерклось, и он со старым другом пил мартини в грязном
пригородном баре.
Утром снежная гора ушла, а живая память о Париже и "Мавритании"
осталась. Вчерашнее внедрилось не на шутку. Он обдал тело душем, побрился,
выпил кофе и опоздал на семь тридцать одну. Только подрулил к станции, как
электричка отошла, и он глядел вслед упрямо уходящим вагонам, точно вслед
капризной возлюбленной. Дожидаясь электрички восемь ноль две, он, стоял на
опустевшей платформе. Утро было ясное; утро легло лучистым световым мостом
через путаницу переживаний. Франсис был в лихорадочно приподнятом
настроении. Образ девушки словно связал его с миром таинственными и
волнующими узами родства. Автостоянка уже заполнялась, и он заметил, что
машины, прибывшие с возвышенности за Шейди-Хиллом, белы от инея. Этот
первый четкий признак осени радостно взбодрил его. По среднему пути шел
поезд, ночной экспресс из Буффало или Олбани, и на крышах головных вагонов
он увидел ледяную корку. Пораженный небывалой ощутимостью, телесностью
всего, он улыбался пассажирам за стеклами вагона-ресторана - они ели
яичницу, вытирали салфетками губы, проезжали. Сквозь свежее утро тянулись
спальные купе с измятыми постелями, как вереница гостиничных окон. И в
одном из этих спальных окон Франсис увидел чудо: неодетую красавицу,
расчесывавшую золото волос. Она проплыла через Шейди-Хилл как видение, и
Франсис проводил ее долгим взглядом. Затем на платформу поднялась старая
миссис Райтсон и заговорила с ним.
- Вас уже, наверно, удивляет, что я третье утро подряд езжу в город, -
сказала она, - но из-за этих гардин я сделалась настоящей пассажиркой. В
понедельник привезла из магазина, во вторник съездила обменяла их на
