Уиды прощались с хозяевами последние; вчетвером они стояли в прихожей,
и хозяева не скрывали от них своего супружеского счастья.
- Она моя богиня, - говорил муж, прижимая к себе жену. - Она мое синее
небо. Шестнадцать лет живем, а я и теперь кусаю ее в плечи. Чувствую себя
с ней Ганнибалом, берущим перевалы Альп [в 218 году до н.э. карфагенский
полководец Ганнибал перешел через Альпы с войском, включавшим боевых
слонов, и с севера двинулся на Рим].
Уиды всю дорогу молчали. Дома Франсис не вышел из машины, не выключил
мотор.
- Ставь в гараж, - сказала Джулия, открывая дверцу. - Я сказала няне,
что в одиннадцать ей можно будет уйти. Кто-нибудь уже подвез ее домой.
Джулия ушла в дом, а Франсис остался сидеть в темноте. Придется,
значит, испытать все, что достается человеку, одуревшему от любви: и злую
похоть, и ревность, и досаду, выжимающую слезы, и даже презрение к себе, к
этой жалкой своей позе - положил локти на баранку, уронил глупую голову на
руки...
В юности Франсис был завзятым бойскаутом, и, помня наставления той
поры, он на следующий день рано ушел со службы и сыграл несколько партий в
сквош [игра, родственная теннису], но только сильнее возбудил себя игрой и
душем, лучше бы уж сидеть в конторе. Когда он приехал домой,
подмораживало, воздух резко пахнул холодами. В доме царила необычная
суета. Дети были в лучших своих нарядах, и когда Джулия сошла вниз, на ней
было бледно-лиловое, цвета лаванды, платье и бриллиантовое "солнце". Она
объяснила, в чем дело. В семь часов приедет мистер Хаббер снимать их для
семейной рождественской открытки. Она уже вынула из шкафа синий костюм
Франсиса и синий галстук - на этот раз фотография будет цветная. Джулия
была оживлена и весела. Она любила эти праздничные ритуалы.
Франсис пошел наверх переодеться. Он устал за день и устал томиться. Он
присел на край постели, думая об Энн Мэрчисон и чувствуя, что изнемогает.
Его неодолимо потянуло выразить себя наперекор розовому абажуру на
туалетном столике Джулии. Он подошел к конторке, взял листок бумаги и стал
писать: "Дорогая Энн, люблю тебя, люблю, люблю..." Никто этого письма не
прочтет, и он писал, не сдерживаясь и употребляя такие обороты, как
"райское блаженство" и "гавань любви". Он глотал слюну, вздыхал, дрожал.
Джулия позвала его вниз - и такая пропасть разверзлась между его фантазией
и вещественным миром, что у него болезненно дернулось сердце.
Джулия и дети стояли на крыльце; фотограф с помощником установили
двойную батарею мощных ламп, чтобы отобразить семью Уидов и архитектурные
красоты парадного крыльца. Жители Бленхоллоу, едущие с поздней электрички,
притормаживали и глядели, как Уидов снимают; некоторые махали им и
окликали приветственно. Полчаса пришлось Уидам улыбаться и увлажнять
языком губы, прежде чем мистер Хаббер удовлетворился. От жарких ламп на
морозце пахло жестяной затхлостью; наконец их выключили, но у Франсиса еще
долго рябило в глазах.
Потом, когда они с Джулией пили кофе в гостиной, раздался звонок в
дверь. Джулия пошла открыть и вернулась с Клейтоном Томасом. Как-то она
дала его матери билеты в театр, и щепетильная Элен Томас прислала теперь
сына с деньгами. Джулия пригласила Клейтона выпить чашку кофе.
