- Знаю, можешь мне этого не говорить. Я каждое утро молила бога,
поскорее бы ты уехал, а по вечерам страшилась твоего возвращения.
- Неужели уж до того было скверно?
- Было просто ужасно, - сказала она. - Ты кричал на детей, со мной
разговаривал безобразно, грубил знакомым, а за спиной говорил про них
гадости. Свинство, вот что это такое.
- Хочешь, чтобы я ушел?
- Боже мой, и ты еще спрашиваешь! Я бы хоть вздохнула свободно.
- А как же дети?
- Спроси моего поверенного.
- Ну, тогда я пойду.
Я двинулся по коридору в чулан, где у нас хранится всякое дорожное
добро. Вытащив свой чемодан, я обнаружил, что щенок, собственность моих
детей, оторвал кожаную обшивку по краю крышки. В поисках другого чемодана
я свалил всю стопку себе на голову. Тогда я понес свой чемодан с
оторванным краем в спальню.
- Вот, полюбуйся, Кристина, - сказал я. - Щенок отгрыз обшивку у моего
чемодана.
Она даже не посмотрела в мою сторону.
- Десять лет, - заорал я, - десять лет я убивал на это хозяйство по
двадцать тысяч в год, а когда нужно ехать, у меня даже чемодана приличного
нет. У всех есть чемоданы. Даже у кошки есть премиленький дорожный мешок.
- Я рывком выдвинул ящик с рубашками, чистых рубашек было только четыре. -
Вот! - продолжал я орать. - Рубашек на неделю и то не хватит! - Потом
собрал кое-какие мелочи, нахлобучил шляпу и вышел из дому. Подумал было
взять машину и пошел в гараж взглянуть на нее, но вдруг увидел дощечку
"Продается", которая висела на доме давным-давно, когда мы его купили. Я
стер с дощечки грязь, нашел гвоздь и камень и, обойдя вокруг дома, прибил
дощечку "Продается" к клену у парадного крыльца. А потом пошел на станцию.
До нее около мили. Длинная кожаная полоска волочилась за мной по земле, я
остановился и попробовал отодрать ее, но ничего не вышло. На станции я
узнал, что поезд будет только в четыре часа утра, и решил ждать. Сел на
чемодан и прождал пять минут. Потом зашагал домой. На полдороге я увидел
Кристину, она шла мне навстречу в свитере, юбке и спортивных туфлях -
первое, что попалось под руку, лишь бы поскорее, - и мы вместе вернулись
домой и легли спать.
В воскресенье я играл в гольф, и хотя игра кончилась поздно, мне
захотелось, прежде чем ехать домой, поплавать в клубном бассейне. У
бассейна не было никого, кроме Тома Мэйтленда. Том Мэйтленд смуглый,
приятной наружности, богатый, но тихий. Видимо, замкнутый. Его жена -
самая толстая женщина в Шейди-Хилле, его детей никто почему-то не любит, и
мне сдается, что он из тех людей, чьи симпатии, дружбы, романы и деловые
связи высятся, как замысловатая надстройка - башня из спичек, - на
страданиях его юности. Дунь на нее - и она рассыплется. Когда я
наплавался, уже почти стемнело, здание клуба было освещено, на веранде,
судя по всему, обедали. Мэйтленд сидел на краю бассейна, болтая ногами в
ярко-синей воде, пахнущей хлором, как Мертвое море. Я вытерся и, проходя
мимо него, спросил, собирается ли он купаться.
- Я не умею плавать, - ответил он. Потом, улыбнувшись мне, устремил
