стекали вниз, и раздался голос:
– Чего ты хочешь?
– Есть один человек, он для меня дороже всех на свете. Я бы хотела дать ему лучшее из всех благ, – отвечала она.
– Что же это? – спросил голос.
– Не знаю, но пусть это будет самое лучшее для него, – сказала женщина.
– Твоя мольба услышана. Он получит это, – ответил голос.
И женщина поднялась с колен. Она снова закутала грудь, стянув края одежды рукой; она кинулась прочь из леса, и мертвые листья разлетались под ее ногами.
Снаружи дул легкий ветер, песок блестел под луной на взморье. Она бежала вдоль пологого берега, как вдруг остановилась. Что-то мелькало в волнах за полосой прибоя. Она прикрыла глаза ладонью и всмотрелась. Это была лодка, быстро скользившая по залитой светом воде в открытое море. Кто- то стоял в ней во весь рост. Лунный свет не позволял разглядеть его лицо, но силуэт женщина узнала.
Лодка стремительно уплывала вдаль; казалось, никто не управляет ею. Издали, в мерцающем свете луны, девушка видела ее неясно, но ей почудилось, будто она различает другую фигуру, сидящую на корме. Все быстрее и быстрее лодка неслась по воде – прочь, прочь. Девушка бежала вдоль берега, но не могла догнать ее. Одежда на ее груди распахнулась, и концы покрывала развевались на ветру, она простирала руки, и лунный свет сиял на ее длинных распущенных волосах. Тогда голос рядом с нею шепнул:
– Что с тобой?
– Ценой моей крови я купила для него лучший из всех даров. Я пришла, чтобы вручить ему этот дар, а он бежит от меня! – воскликнула она.
– Твое желание исполнилось. Он получил то, о чем ты просила, – мягко прошептал голос.
– Что же он получил? – вскричала она.
– Он смог покинуть тебя, – ответил голос.
Девушка стояла неподвижно. Далеко в открытом море лодка скрылась из виду, исчезнув в лунном сиянии.
– Ты довольна? – спросил нежный голос.
– Да, – сказала она.
Возле ее ног тихо плескались о берег волны, и по воде пробегала рябь.
1890
Эдит Несбит
Эбеновая рама
Когда тетушка Доркас умерла, завещав мне семьсот фунтов годового дохода и дом в Челси вместе со всей обстановкой, я понял, что мой первый долг – сейчас же вступить во владение имуществом. Даже образ Милдред Мэйхью, свет моей жизни, теперь слегка потускнел. Мы не были помолвлены, но я квартировал рядом с ее матерью, пел дуэты с Милдред и приносил ей перчатки, когда те могли понадобиться, что случалось нечасто. Она была прелестной доброй девушкой, и я намеревался когда-нибудь жениться на ней. Приятно знать, что милая маленькая женщина думает о тебе – это очень помогает в работе – и что, если ты ее спросишь: «Выйдешь за меня?», она ответит: «Да».
Но заботы о наследстве почти вытеснили Милдред из моих мыслей – вероятно, еще и потому, что в это время она гостила у друзей за городом.
Прежде чем забрезжило новое утро, я уже сидел в тетушкином кресле у камелька в гостиной моего дома. Собственного дома! Это было бы просто великолепно, не будь я так одинок. Лишь тогда я вспомнил о Милдред.
Комната была обставлена мебелью розового дерева, обитой дамасским шелком. На стенах висело несколько хороших картин, но впечатление портил дрянной эстамп у камина: «Суд над лордом Уильямом Расселом». Я поднялся взглянуть на него. Тетушку Доркас я навещал с завидной регулярностью, но не помню, чтобы хоть раз видел у нее эту темную раму. Она скорей подходила не для гравюры, а для картины, написанной маслом. Красивая эбеновая рама, покрытая замысловатой резьбой. Она внушала мне все больший интерес, и, когда горничная тети – я сохранил ее маленький штат прислуги – вошла с зажженной лампой, я спросил, давно ли здесь этот эстамп.
– Хозяйка купила его всего за два дня до болезни, – сказала она. – Но раму заказывать не стала, а взяла готовую на чердаке. Там много диковинных старых вещей, сэр.
– Эта рама долго хранилась у моей тети?
– О да, сэр. На Рождество исполнится семь лет, как я здесь служу, а она
