была тут еще до моего прихода. В ней раньше была картина. Сейчас она наверху – страшная такая, вся черная, как печная вьюшка.
Мне захотелось посмотреть на нее. Что если это бесценная работа старого мастера, которую тетя сочла ненужным хламом?
Утром, сразу после завтрака, я пошел на чердак. Там было столько старинной мебели, что хватило бы на целую лавку древностей. Весь дом, начиная с гостиной, был обставлен в стиле викторианской эпохи, а вещи, которые не отвечали тогдашним вкусам, снесли наверх и оставили здесь. Столешницы из папье-маше с перламутровыми вставками; высокие кресла с витыми ножками и поблекшим узором на подушках; каминные экраны с золоченой резьбой, шитые бисером девизы; дубовые бюро с медными ручками; рабочий столик с выцветшей, траченной молью шелковой обивкой, висящей
жалкими клочьями, – и туча пыли, вспыхнувшей в ярком дневном свете, когда я открыл ставни. Я решил, как только будет время, вернуть этих домашних богов в гостиную, а викторианскую мебель убрать на чердак. Но сейчас я искал картину, «черную, как печная вьюшка», и вскоре, за грудой ящиков и каминных решеток, нашел ее.
Джейн, горничная, узнала ее с первого взгляда. Я бережно перенес картину вниз и осмотрел. Ни рисунок, ни краски не были различимы. В центре темнело большое пятно, но что это – человеческая фигура, дерево, дом – никто бы не сказал. Кажется, картина была написана на двойной толщины доске, скрепленной кожей. Я решил послать ее одному из тех умельцев, что освежают ветхие семейные портреты влагой вечной юности. Но почему бы для начала не испытать собственные силы и не отреставрировать хоть один уголок?
Прилежно орудуя мылом, губкой и щеткой для ногтей, я скоро убедился, что под слоем грязи не скрывается рисунок. Его просто не было. Сколько ни скобли поверхность щеткой – ничего, кроме голой дубовой доски. Я попробовал с другой стороны – Джейн наблюдала за мной со снисходительным интересом. Вновь никаких результатов. И тут меня осенило. Почему доска такая толстая?.. Я сорвал кожаные ремни, панель разделилась надвое и упала на пол в облаке пыли. Там было две картины, сложенные лицом к лицу. Я прислонил их к стене – и оказался перед своим двойником.
Да, на одной из картин был изображен я сам – как вылитый, без единого отличия – те же черты, то же выражение лица. Я – в костюме времен короля Иакова Первого. Когда ее написали? И как могли это сделать без моего ведома? Что за блажь взбрела в голову тетушке?
– Бог ты мой, сэр! – удивленно воскликнула Джейн у меня за плечом. – Какое красивое фото! Это костюм для маскарада, сэр?
– Да, – неловко пробормотал я. – Думаю, мне больше ничего не понадобится. Вы можете идти.
Она ушла. С бьющимся сердцем я повернулся к другой картине. Это был портрет красивой женщины, необычайно красивой. Я разглядел все ее черты: прямой нос, мягко изогнутые брови, полные губы, тонкие руки, большие, глубокие, сияющие глаза. На ней было черное бархатное платье. Портрет был в три четверти роста; женщина сидела, облокотившись на стол и опустив голову на руки. Но лицо было обращено к зрителю, и взгляд отвечал вашему взгляду с почти пугающей точностью. На столе рядом с ней был циркуль, блестящие инструменты, назначения которых я не знал, книги, кубок и груда бумаг и перьев. Все это я заметил позже. Мне кажется, не меньше четверти часа я не мог отвести глаза от ее глаз. У нее был совсем особенный взгляд: доверчивый, как у ребенка или собаки, и властный, словно у королевы.
– Можно мне вытереть пыль, сэр?
Любопытство заставило Джейн вернуться. Я не стал спорить. Я отвернул от нее мой портрет. Я встал между нею и незнакомкой в черном бархате. Снова оказавшись один, я выбросил «Суд над лордом Уильямом Расселом» и поместил изображение женщины в массивную эбеновую раму.
Потом я заказал новую раму для своего портрета. Он столько времени
