его при свете камина.
– Мы не чужие друг другу, – сказал я.
– О нет, не чужие.
Сияющие глаза смотрели на меня. Алые губы были совсем близко. Я заключил ее в объятия с восторженным криком, с ощущением, что в жизнь вернулась великая радость, казалось, утраченная навек. Радом со мной был не призрак, а женщина, единственная женщина в мире.
– Сколько же лет прошло, – спросил я, – с тех пор, как мы расстались?
Она откинулась назад, всем телом повиснув на руках, обнимавших меня за шею.
– Откуда мне знать? В аду времени нет, – отвечала она.
Это был не сон – увы, таких снов не бывает и не может быть. Я молю Бога, чтобы Он послал мне такие сны. Но разве когда-нибудь потом я видел во сне ее глаза, слышал ее голос, ощущал ее губы на моей щеке, подносил ее ладони к губам, как этой ночью, величайшей ночью в моей жизни? Сначала мы почти не разговаривали. После долгой печали и боли мне довольно было того, что любимая снова обнимает меня.
Рассказать эту историю очень трудно. Нет слов, чтобы передать чувство счастливой встречи, исполнения каждой надежды и мечты, пришедшее ко мне, когда я сидел, держа ее за руки и глядя в ее глаза.
Как это могло быть сном, если я оставил ее в кресле с высокой спинкой и спустился в кухню сказать служанкам, что мне ничего не понадобится, что я буду занят и не желаю, чтобы меня тревожили? Если я сам принес дрова для камина и застал ее на том же месте – увидел темноволосую головку,
повернувшуюся ко мне, увидел любовь в дорогих глазах? Если я бросился к ее ногам и благословил день своего рождения и жизнь, подарившую мне ее?
Ни единой мысли о Милдред; все, что происходило со мной раньше, было сном – только это, это ослепительная реальность.
– Я хотела спросить, – сказала она, когда мы разговорились и болтали наперебой, как любовники после долгой разлуки, – много ли ты помнишь о нашем прошлом?
– Только то, что люблю и всю жизнь любил тебя.
– И ничего больше? В самом деле, ничего?
– Что я принадлежу тебе. Что мы оба страдали, что… – но лучше расскажи, милая моя госпожа, все, что ты помнишь. Объясни мне все. Помоги понять. А впрочем, нет, не нужно, – я не хочу понимать. Мы вместе, и этого достаточно.
Если это был сон, почему я никогда не видел его снова?.. Она склонилась ко мне, обняла за шею, и я опустил голову к ней на плечо.
– Я привидение, надо полагать, – мягко усмехнувшись, сказала она. Ее смех пробудил какое-то воспоминание, оно мелькнуло передо мной и тут же исчезло.
– Но тебе и мне виднее, правда? Я расскажу все, что ты забыл. Мы любили друг друга – ах нет, этого ты не забыл, – и собирались пожениться, когда ты вернешься с войны. Наши портреты были написаны перед твоим отъездом. Видишь ли, я была образованней, чем большинство женщин в те дни. Милый, когда ты уехал, люди сказали, что я ведьма. Они судили меня. Они сказали, что меня надо сжечь. Только потому, что я смотрела на звезды и обрела больше знаний, чем другие женщины, они решили привязать меня к столбу и предать огню. А ты был далеко!
Она вся задрожала и сжалась. О любимая, мне и во сне не снилось, что мои поцелуи способны унять боль таких воспоминаний!
– В ночь перед казнью, – продолжала она, – ко мне явился дьявол. Прежде я была невинна, тебе это известно. И теперь я согрешила ради тебя одного – потому что любила тебя безмерно. Дьявол пришел, и я обрекла свою душу вечному пламени. Но взамен получила хорошую цену. Мне было позволено выходить из моего портрета (если кто-нибудь, глядя на него, пожелает этого), пока он заключен в эбеновую раму. Эта рама создана не человеческими руками. Я получила право вернуться к тебе, сердце моего сердца. Я получила еще кое- что, но об этом ты услышишь позже. Они сожгли меня как ведьму. Это был подлинный ад на земле. Лица людей, столпившихся возле костра, треск поленьев, удушливый дым…
– О любовь моя, ни слова, ни слова больше!
– Той же ночью, сидя перед картиной, моя мать в слезах воскликнула:
