о себе воображает? Актерская натура, я полагаю? Одна из ваших пассий, мистер Дивайн?» – меня охватило бессильное раздражение. Оно стало невыносимым после того, как Милдред – и что я находил в этой красавице с конфетной коробки! – уселась в кресло, закрыв вышитую подушку своими нелепыми оборками, и добавила:
– Молчание – знак согласия! Кто она, мистер Дивайн? Расскажите нам о ней: не сомневаюсь, это будет занятная история.
Бедная маленькая Милдред! Сидит и улыбается, твердо веря, что любое ее слово пленяет меня. Милдред, с чересчур туго затянутой талией, в слишком тесных для нее ботинках, с резким вульгарным голосом, – сидит в кресле, где моя милая леди рассказывала свою историю! Это было нестерпимо.
– Пересядьте, – сказал я, – вам здесь неудобно!
Но девушка ничуть не смутилась. Со смехом, который заставил каждый мой нерв дрожать от досады, она произнесла:
– Бог мой, да разве тут никому и сидеть не позволено, кроме той особы в черном бархате?
Я оглянулся на картину. Да, на ней было изображено то самое кресло, где сейчас расположилась Милдред. С ужасом я понял, что Милдред вполне реальна. Неужели все это происходит на самом деле? Не случится ли что- нибудь, что поможет ей занять не только кресло моей госпожи, но и ее место в моей жизни?.. Я встал.
– Надеюсь, вы не сочтете меня слишком грубым, – сказал я, – но мне нужно отлучиться.
Уже не помню, какое объяснение я привел, – мне пришлось изобрести его наспех. Милдред надулась, но я спокойно выдержал ее недовольную гримасу в надежде, что они с матерью не станут ради меня откладывать ужин. Через миг я ускользнул от них и остался один под холодным серым осенним небом, чтобы думать, думать, думать о своей милой возлюбленной.
Часами я гулял по улицам и площадям, вспоминая каждый взгляд, каждое ее слово, прикосновение рук и губ. Я был абсолютно, невыразимо счастлив. Милдред исчезла из памяти. Леди в эбеновой раме заполнила мое сердце, душу и мысли. Потом я услыхал сквозь туман, как часы бьют одиннадцать, и повернул домой.
Выйдя на свою улицу, я увидел людей, сбегавшихся отовсюду, и яркое алое зарево в воздухе.
Дом горел. Мой дом!
Я протиснулся сквозь толпу. Портрет моей возлюбленной – уж его-то, по крайней мере, я мог спасти.
Поднимаясь на крыльцо, я заметил как во сне – да, это очень походило на сон, – что Милдред высунулась из окна второго этажа, заламывая руки.
– Назад, сэр! – воскликнул пожарный. – Мы сейчас вытащим молодую леди.
Но как же моя леди? Ступеньки трещали, дымились, стоял адский жар. Я направлялся в комнату, где висел портрет. И вот что удивительно: я дорожил картиной, но всего лишь как вещью, на которую нам приятно будет смотреть в течение долгих счастливых лет, что мы проведем вместе. Мне и в голову не приходило, что она составляет единое целое с моей возлюбленной.
Едва я достиг второго этажа, кто-то обхватил меня за шею. Дым был слишком густым, чтобы разглядеть, кто это.
– Спаси меня, – прошептал голос. Я взял женщину на руки и со странным чувством досады понес ее вниз по шатким ступеням – наружу, в безопасность. Это была Милдред. Конечно, я так и знал, что это окажется она.
– Назад! – голосила толпа.
– Все уже спасены, – крикнул пожарный.
Пламя выбивалось из окон. Небо становилось красней и красней. Я вырвался из рук, пытавшихся удержать меня, и снова кинулся наверх. Когда я с трудом карабкался по лестнице, меня охватил внезапный ужас. «Пока мой портрет заключен в эбеновую раму…» А что, если и картина, и рама погибли?
Я боролся с огнем и с собственным бессилием побороть его. Я пробивался вперед. Я должен был спасти картину. Я добрался до гостиной.
Вбежав туда, я увидел мою госпожу – и клянусь вам, сквозь дым и языки пламени ее руки тянулись ко мне! Но я пришел слишком поздно, чтобы сберечь счастье всей своей жизни. Больше я никогда ее не видел.
Я не успел ни схватить ее, ни окликнуть – пол провалился у меня под ногами, и я полетел в огонь.
Как они сумели меня спасти? Не все ли равно? Каким-то образом сумели, будь они прокляты. Вся обстановка дома сгорела. Впрочем, друзья утешали
