большой.
Как только Джеффри вышел из комнаты, миссис Ланкастер нетерпеливо обратилась к отцу:
– Папа, какой вздор! Поощрять веру мальчика в россказни прислуги!
– Слуги ничего не говорили ему, – кротко возразил старик. – Он видит – видит то же самое, что я слышу. Вероятно, и я увидел бы это, будь я ровесником Джеффри.
– Но это такая чепуха! Почему я не вижу и не слышу ничего подобного?
Мистер Уинбурн странно и устало улыбнулся и ничего не ответил.
– Почему? – повторила его дочь. – И зачем ты сказал, что он может помочь этому… этому существу? Ведь это невозможно.
Старик бросил на нее задумчивый взгляд.
– Отчего же? – сказал он. – Ты помнишь слова: «В каком светильнике тот свет, что вызволит детей из мрака? – В незнанье мудром, – был ответ»*. У Джеффри есть это мудрое незнание. Все дети обладают им, но, взрослея, мы его теряем – теряем по собственной воле. Иногда под старость слабый свет возвращается к нам, но ярче всего светильник сияет в детстве. Вот почему, мне кажется, Джеффри сумеет помочь этому мальчику.
– Не понимаю, – едва слышно прошептала миссис Ланкастер.
– Я и сам понимаю не больше. Этот… этот ребенок в беде, он хочет освободиться – но как? Не знаю. Но страшно подумать, как надрывается его маленькое безутешное сердце.
Спустя месяц после этого разговора Джеффри слег. Подул суровый восточный ветер, а мальчик не отличался крепким здоровьем. Доктор покачал головой и сказал, что случай опасный; с мистером Уинбурном он был откровеннее и признался, что никакой надежды нет. «При любых условиях ребенок не прожил бы долго, – добавил он. – У него слабые легкие».
Именно тогда, ухаживая за Джеффом, миссис Ланкастер узнала о существовании другого малыша. Сначала рыдания сливались с плачами ветра, но постепенно становились все отчетливей, все различимей. Наконец она стала слышать их и в минуты полного затишья – приглушенные, отчаянные, безнадежные детские всхлипы.
Джеффри становилось хуже, и в бреду он снова и снова говорил о «маленьком мальчике». «Я хочу помочь ему уйти отсюда, я хочу!» – стонал он.
Лихорадка сменилась тяжелым болезненным сном. Джеффри лежал очень тихо, едва дыша, погруженный в забытье. Больше ничего нельзя было сделать – только наблюдать и ждать. Затем наступила ночь, ясная и спокойная, без единого ветерка.
Внезапно мальчик пошевелился. Его глаза открылись. Он смотрел через плечо матери в сторону отворенной двери. Джефф пытался заговорить, и миссис Ланкастер склонилась к нему, чтобы разобрать невнятные слова.
– Все в порядке, я иду, – прошептал он и откинулся назад.
Охваченная внезапным страхом, миссис Ланкастер бросилась к отцу. Где- то совсем рядом смеялся другой ребенок. Радостный, торжествующий серебристый смех разносился по комнате эхом.
– Я боюсь, я боюсь… – бормотала женщина.
Уинбурн обнял ее, словно желая защитить. Резкий порыв ветра заставил обоих вздрогнуть, но тут же все утихло.
Смех прекратился, и раздался слабый, едва уловимый звук, который нарастал и нарастал, пока они не смогли отчетливо расслышать его: это были шаги, легкие уходящие шаги.
Топ-топ, топ-топ – знакомая ковыляющая походка… Но теперь, без сомнения, к ней прибавились звуки других, быстрых, уверенных шагов.
Они направлялись к выходу.
Прочь, прочь, мимо двери возле них, топ-топ, топ-топ – шагали невидимые ножки обоих малышей.
Миссис Ланкастер обвела комнату растерянным взглядом.
– Их двое! Двое!
Побелев от ужаса, она метнулась было к детской кроватке в углу, но отец мягко удержал ее и указал в другую сторону.
– Там, – просто сказал он.
Топ-топ, топ-топ, все легче, все неслышней.
И дальше – тишина.
1933
*Фрагмент рубая Омара Хайяма (прим. переводчика).
Агата Кристи
Радио
– Прежде всего, избегайте любого напряжения и волнений, – произнес доктор Мейнелл преувеличенно мягким тоном, как принято у врачей.
Казалось, миссис Хартер не столько успокоилась, сколько встревожилась.
