— Ты хочешь, чтобы я была счастлива?
— Да, — кивает тяжелой головой.
— И ты готов сделать что-нибудь для моего счастья?
— Что угодно, — снова быстрый кивок.
— Выдать меня замуж?
Он только молчит, покачиваясь и тяжело дыша.
— А если я скажу, что для счастья мне кое-что нужно, кое-что такое, что конкретно ты можешь для меня сделать?
— Я сделаю все, Катя.
— Как интересно…
Мучить его и больно, и приятно. Все равно что ковырять рану на собственном теле.
— Я хочу мужчину.
— Что? — сипит он, с трудом поднимая голову. В его глазах плещутся голубые волны.
— Мужчину хочу. Сейчас. А жених очень далеко, приедет не скоро. А ты крепкий, сильный, если побреешься, будешь совсем красавчик. Так что, поможешь по старой дружбе? Встретимся через полчаса в гостевом доме.
Он сглотнул и снова пошатнулся. Так неестественно для него. Обычно он как скала на месте стоит.
— Я не могу отказаться, Катя.
— Почему тогда голос такой несчастный? Я не убивать тебя собираюсь, а упасть в твои объятия!
Моим едким голосом можно насекомых травить.
— Я приду.
— И сбрей эту чертову бороду!
Развернувшись и сгорбившись, он принялся раздеваться, а я пулей вылетела из предбанника и отправилась в гостевой дом. Умылась там из рукомойника. Лицо горело, будто я все еще в парилке. И грудь горела, словно паром обдало.
И только тогда поняла размах своей злой шутки.
Мне хотелось его уколоть, сделать больно, всадить нож так же глубоко, как сделал однажды он. Хотелось просто наказать, я ведь тоже не святая, как каждый, испытываю злость и обиду… Но почему ноги подкашиваются при мысли, что он сейчас войдет, обнимет крепкими руками и поцелует, как когда- то?
Черт, останавливать его поздно, он уже в бане закрылся. И не буду! Пусть сбреет свою ужасную бороду, невелика потеря. Чем бы только заняться пока, чтобы так не нервничать?
В окне лес, эта зелень так намозолила глаза, что хочется других красок — ярких, даже кислотных. Такого розового, что зубы сводит, такого неонового, что в ночи огнем горит. А ничего такого в Эруме нет.
Делами бы заняться, да не получается… Письма бы написать, отчеты составить… но бумаги высыпаются из рук, буквы смешиваются, не дают себя прочитать.
Придет — рассмеюсь в лицо и выставлю за дверь. Даже ничего объяснять не буду, скажу только: «Пошел вон!»
А может, дверь запереть? Это будет забавно — когда он поймет, что дверь заперта. Сразу догадается, что его пускать и не собирались? Или будет скрестись, просясь внутрь?
Да, надо бы…
Что это? Так быстро…
Дверь закрывать поздно, вот он и вошел. Боже, язык отнялся. Он так красив без своей бороды и в распахнутой рубашке! Его тело стало крепче, разве раньше у него были такие выпуклые мышцы? И этот влажный блеск кожи… моя погибель. А глаза… Жена старосты сказала — бирюзовые… Как в воду глядела.
Надо что-то сказать, что-нибудь сказать… Указать ему на дверь.
Но язык не поворачивается. Пока он молча, раскрытой ладонью осторожно прикрывает дверь. Не поворачивается, пока он стягивает рубашку, оставляет, не глядя, на стуле и подходит вплотную, дышит мне в лицо. Его руки так осторожно тянутся, как будто боятся поймать пустой воздух. А прикоснувшись ко мне, вдруг вцепляются так, что теперь уже поздно… Теперь уже поздно…
Дурман поглотил нас как несмышленышей, забывших о реальности. И жалко не было.
Очнулась от плотного дурмана я намного позже, в кровати, в ворохе сбившегося белья, крепко обнимая его за шею. Волин лежал рядом, прижимая меня своей рукой к кровати. Его кожа загорела больше моей, даже ноги — моя белизна против его легкой смуглости. Два цвета в одной постели.
Описать только что случившееся безумие мне, кажется, не под силу. Боже, меня так никогда не целовали. Когда я потеряла голову? В какой момент перестала быть разумным существом? Когда он вошел в комнату? Когда прикоснулся к моему телу сквозь ткань? Или когда спускал сорочку с плеч своими
