соседом был прочищала-фаворит. Прелестные маленькие гости сделали завтрак еще более живым: все четверо были нежны, ласковы, все четверо уже пообвыкли и начали приноравливаться к тону общества. Епископ, оказавшийся с утра в отличном расположении духа, беспрестанно целовал Селадона. Когда тому, назначенному состоять в этот день в квадрилье, подающей кофе, понадобилось выйти из-за стола перед десертом, епископ заглянул в соседний салон и, увидев Селадона совершенно обнаженным, окончательно распалился. «Черт побери! – завопил святой отец. – Раз уж не дозволено мне воткнуть ему сейчас в зад, проделаю-ка я с ним то же, что проделал Кюрваль со своим бардашом!» С этими словами он укладывает мальчугана на живот, просовывает свой член у того между ляжками и оказывается на седьмом небе: волосами лобка он натирает дырочку, в которую так страстно желал бы вонзиться, одной рукой гладит хрупкие ягодицы, а другой дрочит член Селадона. Прижавшись губами ко рту ребенка, он пьет его дыхание, глотает его слюну. Герцог, чтобы возбудить епископа зрелищем и своего разврата, встал перед самым его носом и принялся вылизывать отверстие в заду Купидона, второго из мальчиков, подававшего кофе в тот день. Кюрваль, постаравшись тоже быть у епископа на виду, заставил Мишетту дрочить свой член, а Дюрсе подставил на обозрение своего собрата разведенные ягодицы Розетты. Усилия всех друзей соединились ради одного – наступления экстаза епископа, столь для него желанного. И вот момент приближается: нервы затрепетали, глаза зажглись мрачным пламенем: всякому, кто не знал, что это обычное состояние епископа перед извержением, он показался бы страшным в эту минуту. Наконец свершилось: поток хлещет на ягодицы Купидона, услужливо положенного в последнюю минуту рядышком со своим другом, и Купидон принимает свидетельства мужской силы епископа, свидетельства, которые предназначались совсем другому.
Между тем время рассказа наступило, и Дюкло начала так:
– Поскольку, господа, вы не требовали от меня подробного отчета обо всем, что происходило со мной день за днем у мадам Герэн, а хотели, чтобы я просто рассказывала о необычных событиях, отмечавших эти дни, я умолчу о малоинтересных анекдотах моего детства, они показались бы вам скучным повторением уже слышанного. Скажу вам лишь, что к шестнадцати годам я уже достаточно поднаторела в том ремесле, которым занималась, и приобрела немалый опыт. Тут-то и выпал мне на долю либертин, ежедневные фантазии которого заслуживают того, чтобы о них рассказать.
Это был некий господин президент, мужчина крупный, в возрасте, если верить мадам Герэн, пятидесяти с небольшим лет. Мадам Герэн рассказала мне, что знавала его с давних пор и что во все дни он с утра предавался той странной причуде, о которой я вам и расскажу. Сводница, с которой он имел дело, удалилась на покой, препоручив этого забавника заботам мадам Герэн, а она решила, что ему лучше всего начать с меня.
Он устраивался в одиночестве возле той самой дырки в стене, о которой вам уже известно по моим рассказам. В комнате для меня – по соседству с этой – должен был находиться малый из простонародья, крючник, трубочист – это не играло роли, лишь бы он был простого звания, отмыт и здоров. Возраст и внешность также не принимались в расчет. А я перед глазами господина президента, расположившись по возможности ближе к дырке, должна была дрочить этого честного малого, обо всем предупрежденного и находившего такой способ заработка куда приятнее других. Выполнив все, чего от меня желал мой спрятанный за стеной покупатель, я заставила могучего мужлана напустить целую фарфоровую тарелку спермы и с падением последней капли стремительно выбежала в соседнюю комнату. Там меня с нетерпением ждали. Мой клиент выхватил у меня из рук тарелку, жадно заглотил еще неостывшую сперму, между тем как и его собственная лилась ручьем. Я одной рукой помогаю его извержению, другой собираю эти драгоценные капли, подношу ладошку к пасти этого чудака и заставляю его глотать свой собственный сок полными пригоршнями. И все. И ничего более. Он не притронулся ко мне, не поцеловал, даже не задрал юбки и, столь же спокоен, как был только что горяч, взял свою трость и ретировался, сказав мне комплимент насчет моего умения дрочить и проникновения в его манеру. Назавтра для него привели другого мужичка, потому что менять их надо было каждый день, так же, впрочем, как и женщин. С ним на этот раз занималась моя сестрица, он удалился довольный, чтобы возобновить все на следующее утро, и так продолжалось все время, что я еще оставалась у мадам Герэн: каждое утро в девять часов он приходил, устраивался у своего наблюдательного пункта и затем удалялся, ни разу даже не попытавшись задрать юбку хотя бы у одной девушки, хотя, должна вам сказать, к нему приводили прехорошеньких.
– А надо ли ему было видеть задницу мужлана? – спросил Кюрваль.
– Непременно, монсеньор, – ответила Дюкло. – И не только задницу мужлана, надо было, чтобы и тот всячески вертел девушку перед наблюдательной дыркой.
– Ну, тогда все понятно, – произнес Кюрваль. – Иначе и не могло быть, я думаю.
– Спустя некоторое время, – продолжала Дюкло, – пожаловала в наш сераль одна девка лет тридцати, миловидная даже, но уж больно рыжая, прямо как Иуда. Мы подумали было, что у нас появилась новая товарка, но она тут же разочаровала нас: дескать, прибыла она ради одного-единственного дела. А вскоре заявился и тот, кому она предназначалась. Это был крупный финансист, толстый, высокий, с довольно приятной физиономией, а пристрастия у него были настолько необычны, что для их удовлетворения требовалась именно такая девица, которую никто другой, может быть, и не пожелал бы. Так вот, говорю я, вкус у него был настолько причудлив, что мне страсть как захотелось увидеть его в деле.
Едва остались они вдвоем в одной комнате, как девица оказалась совершенно голой, явив и нанимателю, и мне за стеной очень белое и очень жирное тело. «Давай, давай, прыгай, прыгай! – закричал финансист. – Разогревайся, ты же знаешь, мне нужно, чтобы ты вспотела как следует». И вот
