рыжая мечется по комнате, подскакивает, подпрыгивает, кувыркается, а этот смотрит, дрочит, и я никак в толк не возьму, зачем все эти прыжки и чего ради она носится как угорелая. Тут она подскакивает к нему, вся в мыле, поднимает руки и дает ему понюхать у себя под мышками, а там все волосы так и сверкают потом. «Вот, вот, – приговаривает наш финансист, сунув туда нос, – вот это запах! Ах, какой дивный запах!» Вслед за этим он опускается на колени и давай все у нее вынюхивать: и во влагалище залез носом, и в задницу сунулся, но то и дело возвращается к подмышкам: видно, это самый лакомый кусочек, самый спелый и ароматный, именно туда он и лез все время и носом, и ртом. Наконец, его длинный, но не слишком толстый член после долгих, больше часа, встряхиваний и подергиваний, согласился чуть приподняться. Девица располагается соответствующим образом, финансист заходит с тылу и вставляет ей свой анчоус под мышку. А она прижимает руку к своему телу и образует тем самым очень узкую, как мне показалось, щель в этом месте. В такой позиции он может наслаждаться и видом, и запахом другой подмышки; он туда зарывается всем лицом и извергается, а сам все лижет, жует эту, предпочтенную перед всеми другими, часть тела.
– А разве было необходимо, – прервал рассказчицу епископ, – чтобы эта женщина была рыжей?
– Непременно, – сказала Дюкло. – Да вы ведь и сами знаете, монсеньор, что у рыжих очень пахучие подмышки; в нем органы наслаждения пробуждало именно чувство обоняния.
– Пусть так, – отозвался епископ. – Но мне по душе больше бы пришлось, черт подери, обнюхивать задницу этой женщины, чем соваться к ней в подмышку.
– Э нет, – сказал Кюрваль, – и в том, и в другом есть своя прелесть; уверяю тебя, если б ты попробовал, то сам бы убедился, насколько это приятно.
– Так, так, господин президент, – сказал епископ, – вы и таких пряностей отведывали?
– А как же, – не смутился Кюрваль. – И несколько раз, когда я попробовал их вперемежку, поверь, мне не удалось удержать сперму.
– Несколько раз, – усмехнулся епископ. – Догадываюсь, как это происходило: уткнул нос в задницу…
– Ну, полно, полно, – вмешался герцог. – Не заставляйте его исповедоваться, монсеньор. Как-никак, нам могут рассказать дальше о вещах, о которых мы еще не слышали. Продолжай, Дюкло, и не позволяй этим болтунам отвлекать тебя.
– Случилось однажды, – продолжила Дюкло, – что госпожа Герэн на целых шесть недель запретила моей сестре умываться. Напротив, ей было велено оставаться как можно более грязной. Мы не могли догадаться, к чему все эти приготовления, пока не появился у нас старый, весь в прыщах, да к тому же еще вполпьяна, распутник и без всякой учтивости спросил у хозяйки, накопила ли шлюха достаточно грязи. «О, я вам за это ручаюсь», – ответила мадам Герэн. И вот мою сестру вместе с ним запирают в комнате, я лечу к дырке, и едва там устроившись, вижу сестру нагишом, верхом на большом биде, а там полным-полно шампанского; тут же и наш старик, вооруженный огромной губкой, моет мою сестру, поливает ее вином, трет губкой и выжимает губку над этим биде, куда стекает вся влага с ее тела. А уж она долгое очень время не мылась, моя сестра, ей даже задницу подтирать не разрешали, немудрено, что шампанское вскоре приобрело и цвет бурый, и запах, который никак не назвать приятным. Но чем грязнее становилась эта влага, тем больше нравилось это нашему распутнику; он ее пробует, он ее находит восхитительной, берет стакан, зачерпывает и проглатывает с полдюжины стаканов, а выпив, хватает мою сестру, укладывает ее ничком и обрушивает на ее ягодицы и раскрытую дыру целый поток бесстыжего своего семени; не отведай он этого вонючего пойла с грязного тела моей сестры, не была бы удовлетворена его дикая страсть.
Но моим глазам, и не один раз, представала сцена еще более отвратительная. В нашем заведении находилась одна из тех девок, которых на бордельном языке зовут «шлендрами», они день и ночь шлендрают по улицам в поисках дичи. Лет ей было за сорок, никаких манер, вообще ничего соблазнительного, да к тому же еще у нее сильно воняло от ног. Но именно это ее свойство и устраивало маркиза де ***. Он является, ему представляют Луизу (так звали нашу героиню), он приходит от нее в восторг, сразу же ведет ее в святилище наслаждений и приказывает разуться. Луиза, которой было настоятельно рекомендовано не менять ни чулок, ни обуви целый месяц, протягивает ему свою вонючую ногу, от которой другого бы непременно на блевоту потянуло, но в нашем персонаже именно самое грязное в ней и воспламенило страсти. Он хватает эту ногу, страстно целует, перебирает губами каждый палец, и с невероятным рвением подбирает языком вонючую грязь, которую природа и наше небрежение накапливает между пальцами. И он не только втягивает грязь к себе в рот, он ее глотает, он ее смакует и дрочит член при этой операции; сперма, брызнувшая из него, доказывает, какое огромное наслаждение он получает.
– Ну, вот этого я уж не понимаю, – сказал епископ.
– Значит, мне надо постараться, чтобы ты понял.
– Как! Тебе может нравиться это? – удивился епископ.
– Взгляните-ка на меня, – сказал Кюрваль.
Он встает, все его окружают и видят, как этот немыслимый развратник, соединивший в себе все причуды извращенного сладострастия, прижав к себе отвратительную ногу Фаншон, грязной старой служанки, описанной нами выше, просто исходит сладострастием, посасывая ее пальцы.
– А вот мне все понятно, – сказал Дюрсе. – Чтобы понять все эти свинства, надо всего-навсего пресытиться, притупление чувств ведет к разврату, а
