проводника в 'шалаш убогой' вполне оправдана всем комплексом народных верований.
XVI - XVII - Содержание строф определено сочетанием свадебных образов с представлением об изнаночном, вывернутом дьявольском мире, в котором находится Татьяна во сне. Во-первых, свадьба эта - одновременно и похороны: 'За дверью крик и звон стакана, Как на больших похоронах' (V, XVI, 3-4). Во- вторых, это дьявольская свадьба, и поэтому весь обряд совершается 'навыворот'. В обычной свадьбе приезжает жених, он входит в горницу вслед за 'дружкой'.
В горнице вдоль по скамейкам сидят гости. Вошедший (как правило, это дружка) обращается к сидящим:
Здравствуйте, гости милосердые,
Прикажите сказать слово легкосердое,
Кто в доме начал?
Гости отвечают: Мать Пресвятая Богородица! Дружка молится, потом спрашивает:
Здравствуйте, гости милосердые,
Прикажите сказать слово легкосердое,
Кто в доме хозяин?
Гости отвечают: Леонтий Павлович! (Смирнов А. Песни крестьян Владимирской и Костромской губерний. М., 1847, с. 129-130 и 179-180).
Во сне Татьяны все происходит противоположным образом: прибывает в дом невеста (дом этот не обычный, а 'лесной', т. е. 'антидом', противоположность дому), войдя, она также застает сидящих вдоль стен на лавках, но это не 'гости милосердые', а лесная нечисть. Возглавляющий их Хозяин оказывается предметом любви героини. Описание нечистой силы ('шайки домовых') подчинено распространенному в культуре и иконографии средних веков и в романтической литературе изображению нечистой силы как соединению несоединимых деталей и предметов. Ср. в вариантах 'Вия' Гоголя: 'Он увидел вдруг такое множество отвратительных крыл, ног и членов, каких не в силах бы был разобрать обхваченный ужасом наблюдатель! Выше всех возвышалось странное существо в виде правильной пирамиды, покрытое слизью. Вместо ног у него было внизу с одной стороны половина челюсти, с другой - другая; вверху, на самой верхушке этой пирамиды, высовывался беспрестанно длинный язык и беспрерывно ломался на все стороны. На противоположном крылосе уселось белое, широкое, с какими-то отвисшими до полу белыми мешками, вместо ног; вместо рук, ушей, глаз висели такие же белые мешки. Немного далее возвышалось какое-то черное, все покрытое чешуею, со множеством тонких рук, сложенных на груди, и вместо головы вверху у него была синяя человеческая рука. Огромный, величиною почти с слона, таракан остановился у дверей и просунул свои усы' (Гоголь Н. В., Полн. собр. соч., т. П. М.-Л., 1937, с. 574). О сходстве пушкинской 'шайки домовых' с образами русской лубочной картинки 'Бесы искушают св. Антония' и картины Иеронима Босха на ту же тему см.: Боцяновский В. Ф. Незамеченное у Пушкина. - 'Вестник литературы', 1921, № 6-7. Интересно указание, что копия с картины Мурильо на тот же сюжет находилась в Михайловском (Бродский, 236). П, бесспорно, известно было описание нечистой силы у Чулкова: 'Вся комната наполнилась дьяволами различного вида. Иные имели рост исполинский, и потолок трещал, когда они умещались в комнате; другие были так малы, как воробьи и жуки с крыльями, без крыльев, с рогами, комолые, многоголовые, безголовые' (цит. по: Сиповский В. В. Пушкин, жизнь и творчество. СПб., 1907, с. 470). В повести Ж. Казота 'Влюбленный дьявол' бес является в образе отвратительного верблюда, во второй части книги Ж. Сталь 'О Германии' (в пересказе 'Фауста') П мог встретить в описании вальпургиевой ночи 'полуобезьяну-полукошку'. В поэме Г. Каменева 'Громвал' читаем:
Духи, скелеты, руками схватись,
Гаркают, воют, рыкают, свистят..
(Поэты 1790-1810-х годов, с. 604).
П уже знал в это время романтический сон Софьи из 'Горя от ума':
Какие-то не люди и не звери
Нас врознь - и мучили сидевшего со мной [...]
Нас провожают стон, рев, хохот, свист чудовищ!
(I, 4).
Б. В. Томашевский опубликовал замечания и поправки П на чистых листах, вплетенных в подготавливавшийся им для отдельного издания экземпляр первой части романа (гл. I-VI). Здесь встречаем рисунок к строфе XVII пятой главы - скачущая мельница, череп на гусиной шее и проч. (см.: Пушкин, Временник, 2, вклейка между с. 8 и 9). Можно отметить, что такое изображение нечистой силы имеет западноевропейское происхождение и не поддерживается русской иконографией и фольклорными русскими текстами.
XVIII, 5 - Он там хозяин, это ясно... - Сцена связана, с одной стороны, с балладой П 'Жених':
'Мне снилось, - говорит она,
Зашла я в лес дремучий,
И было поздно; чуть луна
Светила из-за тучи [...]
И вдруг, как будто наяву,
Изба передо мною [...]
Вдруг слышу крик и конский топ
Крик, хохот, песни, шум
И звон...
(II, 1, 412-413).
Разбойники 'за стол садятся, не молясь И шапок не снимая' (там же). Старший разбойник убивает на пиру девицу-красавицу (См. подробное сопоставление 'Жениха' со сном Татьяны в статье: Кукулевич А. М. и Лотман Л. М. Из творческой истории баллады Пушкина 'Жених'. - Пушкин, Временник, 6, с. 72-91). С другой стороны, текстуальная зависимость связывает это место 'сна' с 'Песнями о Стеньке Разине' (1826):
На корме сидит сам хозяин,
Сам хозяин, грозен Стенька Разин
(III, 1, 23).
В третьей из песен стих: 'Что не конский топ, не людская молвь' (там же, с. 24) перекликается с 'людская молвь и конский топ' строфы XVII. Сюжет о герое-разбойнике подразумевал сцену убийства. (Стенька Разин
В волны бросил красную девицу,
Волге-матушке ею поклонился
III, 1, 23).
Такая возможность потенциально присутствует и в сне Татьяны, которая находила 'тайну прелесть' 'и в самом ужасе' (V, VII, 1-2). Однако П, видимо, была известна и другая сюжетная возможность: жених (или похититель)-разбойник убивает брата своей невесты.
Захотелось красной девке за разбойничка замуж.
Как со вечера разбойник он сряжался под разбой;
На белой заре разбойник он двенадцать коней вел;
На тринадцатом конечке сам разбойничек сидит;
Подъезжает же разбойник ко широкому свому двору;
Он ударил же разбойник копьем новым ворота:
'Отворяй, жена, ворота, пущай молодца на двор;
Принимай, жена, рубашки, не развертывай - примай!'
Не стерпела, поглядела, чуть, опомнилась млада:
'Ты, разбестия-разбойник, погубитель, супостат,
Ты на что убил, зарезал брата роднова мово?'
(Смирнов А. Песни крестьян Владимирской и Костромской губерний. М., 1847, с. 71-72).
В свете такого сюжетного стереотипа становится понятным и убийство Онегиным Ленского во сне. Ср.: в главе седьмой Татьяна прямо называет Ленского братом ('Она должна в нем [Онегине, - Ю. Л.] ненавидеть Убийцу брата своего...' - VII, XIV, 6-7).
Атмосфера фольклорности, в которую погружает П Татьяну, основана на конкретной и разнообразной
