– Хорошо-хорошо, в любое время можем съездить!
– Тебе, конечно же, надо туда съездить! Уже почти семьдесят лет прошло, старики со сгнившими ногами скоро все умрут! Тебе следует извиниться за поколение ваших отцов и дедов.
Эти справедливые, но резкие и суровые слова девушки не вызвали у Ямагути никакого гнева, он сложил руки, словно в молитве:
– Естественно! После моего приезда на учебу сюда, в Китай, я постоянно испытываю чувство вины. Конечно, оно есть не у всех японцев, один мой одногруппник полагает, что «нанкинской резни»[157] на самом деле не было, из-за этого он поругался с учителем, бросил учебу и вернулся домой в Нара[158].
Той же ночью я внезапно вспомнил одного человека, с которым Ямагути мог бы побеседовать в поездке. Когда я на следующий день сказал ему об этом, он пришел в восторг и попросил меня поскорее связаться с этим человеком, чтобы точно встретиться с ним.
В начале летних каникул мы отправились в наше путешествие в Цзянси. Нас сопровождали Мизит и Цао Юйцзе. По дороге я вкратце рассказал им про человека, которого мы собирались интервьюировать. Это был старший брат моего одноклассника в начальной школе, звали его Бимэй. Иероглиф
В тот день и взрослые и дети играли в баскетбол лишь по одному тайму из-за опасения случайно задеть джип. Чувство всеобщего благоговения окутывало машину, это было видно по тому, как люди вольно или невольно обращали на нее свои взоры. За каменоломней Юаньцзян проходила асфальтовая дорога, поэтому грузовики или джипы не были здесь редкостью – все выражали свое давно копившееся уважение именно этому заехавшему внутрь джипу. Но скорее это было уважение не к самой машине, не к величию обычного автомобиля, а к ее водителю – вернувшемуся домой военному. Работники каменоломни с их запятнанными биографиями словно чувствовали надвигающуюся бурю и, как ласточки под стрехой, пытались найти более безопасную ветку в качестве укрытия. Своим почтением к джипу они словно выражали свой благоговейный трепет перед лицом грядущих больших перемен. Очень скоро они, накрытые волнами разных движений и кампаний, которые накатывали одна за другой и среди которых не было самой большой, а были лишь все более и более яростные, прочувствуют несравненную важность социального происхождения и безупречной биографии.
Основной костяк «революционеров, бросивших школы» составили боевые отряды, появившиеся как молодой бамбук после дождя. Они поочередно подвергали осуждению учителей-«бандитов», но яростнее всего критиковали и боролись с классовыми врагами, которым приклеивали различные ярлыки. Большой двор здания администрации и спортплощадка для учеников были разделены на две части рядами бамбуковых досок, предназначенных специально для критики: на них с огромной скоростью появлялись все новые и новые карикатуры, лозунги, «дацзыбао»[160] и тексты самокритики, поэтому на многих объявлениях стояла приписка «Не снимать в течение трех дней!». Однако это не препятствовало тому, что их быстро завешивали следующими плакатами.
Я обычно так вспоминаю своего одноклассника из начальной школы Чжан Бичуня: вторая половина дня, солнце клонится к закату, по двору распространяется запах забродившего клейстера и вонючих чернил, невысокий молодой человек держит советский военный бинокль, размеры которого несоизмеримы с его ростом, снизу вверх он смотрит на высоко наклеенные карикатуры и «дацзыбао» и смеется, не в силах сдержать свои чувства; в одной руке у него бинокль, другой он оттягивает воротник, вытягивая шею, но не слышно ни звука. Абсолютно все были в курсе, что его бинокль на самом деле принадлежал брату – шоферу в наземной службе ВВС. Бинокль висел у него на груди, даже когда он поднимался в горы или ходил рубить дрова, а нам, чтобы разок посмотреть в черные зрачки окуляров, надо было выстоять очередь; но мы видели лишь что-то непонятное, потому что бинокль был расфокусирован и резкость не наведена. Чжан Бичунь же наслаждался самим процессом. В этом он походил на своего брата, который стоял рядом с джипом, – оба были довольны всеобщим вниманием.