сторожей было принято улучить время для сна в обед или ближе к вечеру, когда визиты начальства наименее вероятны.
Будучи постоянно один, он приучился разговаривать вслух. Если погода была хорошая, обход кладбищенских аллей походил на прогулку в парке. «Сторожить кладбище это, по сути, единственное, чем все в этой стране занимаются, просто в разных формах, – размышлял он. – Поддерживают то, чего не существует. Охранять кладбище это лучше, чем быть бухгалтером или инженером в стране, которая не производит новых смыслов, идей, товаров. В охране мира мертвых от пока еще живых нет иллюзии нужности твоей работы и осмысленности твоей жизни. Удивительно, что за все это ты еще получаешь зарплату, деньги, – это такие бумажки, которые нужно как можно быстрее на что-то обменять, иначе наступит кризис, и они уже никому не будут нужны». «Да здравствует кризис, – думал муж, обходя кладбище, – можно делать то, что тебе нравится, да хоть сторожить тех же самых мертвецов, только бесплатно. Чувствовать, что ты осознанный субъект, а не орудие труда, купленное за деньги. Деньги ты принесешь домой, отдашь жене, она их пересчитает и уберет. Хорошо, что она уберет их. Это избавит мужа от мысли, что он работает для зарплаты. На самом деле он работает для того, чтобы откупиться. Ибо человек рожденный есть должник. С самого рождения он живет в своей семье, а семья живет в государстве, которое ей платит за какую-нибудь работу, удерживая при этом налоги». «Когда ребенок немного подрастет, – думают родители, – он должен кем-то стать, должен работать, а иначе зачем?..»
Муж, например, отдает долг за свою жизнь тем, что включает фонарь на столбе, когда темнеет, и ходит по кладбищу. За это он получает зарплату, которую может потратить на что угодно. Например, он может купить покушать, заплатить за квартиру, наверное, может даже купить итальянские сапоги. Муж стыдится этого своего желания. Ему кажется нечестным иметь итальянские сапоги.
Он ведь работает на русском кладбище, даже если тут и лежит кто-нибудь с итальянской фамилией, его нанимателем все равно остается Россия. Сапоги и вправду продаются в магазине, но если муж хочет быть честным до конца, то перед тем как получить что-нибудь заграничное, он должен иметь сношения с другой страной, оказать ей услугу или что-то продать. Продать Италии у мужа нечего. Он мог бы посторожить их кладбище, но там ничего не воруют, и поэтому нет нужды в сторожах. И даже если сторож потребуется, на это место возьмут итальянца. «Черт с ними, с сапогами, – думает муж, – все равно умирать. Людей много, все они одинаковые, умру я, будет другой сторож включать фонарь и обходить кладбище и, возможно, купит себе красивые сапоги».
Муж весьма радовался, что дома его перестали упрекать в безделье.
Спустя пару недель он снова сидел в столовой, запивая сухие макароны чаем. Те же старухи обслуживали примерно тех же посетителей. Через стол от него снова чавкал дед, и снова орало радио. Когда дед доел свои щи и поковылял к дверям, муж посмотрел в его сторону и не поверил глазам, – на его еле двигающихся ногах были кожаные сапоги, и притом вполне приличного вида. Они смотрелись на нем так же нелепо, как и он сам смотрелся в этом мире. Дед был не нужен миру. Он был сором, трухой. Самое большее, что его ожидало в будущем, это поход за продуктами.
Муж нервно захохотал. Он узнал этого деда.
Когда муж был маленьким, он то и дело просил родителей измерить его рост. Он не мог дождаться, когда же наконец вырастет. Ведь ребенок всегда один и ничего ему нельзя, а у взрослых есть целый мир, огромный и интересный. Все дороги открыты перед ними.
Его друзьями были герои, разведчики, космонавты. Про них писали в книгах, говорили по телевизору, их ставили в пример, а они только стояли на фотографиях, счастливо улыбаясь и ничего не делали.
– Кем ты хочешь быть? – спрашивали его гости родителей.
– Что там обычно отвечают дети?..
Ресторан
Огромная зала. Тяжелые портьеры. Ночь. Мой взгляд недвижим. Из дальнего угла зрительной области по диагонали двигается объект. Он приближается и, кажется, что-то произносит. «Где я?» – вытягивается сквозь мои губы? Как один человек может говорить несколькими голосами? Я не могу понять ни слова! Но он не уходит, сквозь множество непонятных звуков узнается одно слово – водка. «Это кельнер», – просыпается в моей голове.
Похоже на внезапную инъекцию вспыхивают верхние лампы, и портьеры красного бархата становятся легкими шторами, массивные столы оказываются изделиями фабрики «Брайэр и Брайэр». В старой Германии эта марка была особенно распространена.
Теперь я могу шевелиться и что-то понимать.
– Господин… Лаковое блюдо… еще водки?
– С вами надо говорить по-немецки или вы понимаете английский? – спрашивает мой рот. Официант достаточно ловко переходит на английский, и становится совершенно светло.
– Желаете ли попробовать фирменное блюдо или принести еще водки?
– Другое дело, несите блюдо и чего-нибудь попить.
Вскоре возле стола оказывается поднос. На нем несколько предметов, похожих на ракушки из теста, над которыми поднимается ароматный пар. В отдельной емкости налита глянцевая белая масса.
– Вареники со сметаной! – гордо произносит официант.
– Что это? Как это есть?
– Если господин не возражает, я сяду рядом и буду подсказывать?
