завалены добром, машины не помещаются. И мы знаем, кто во всем этом виноват, ты еще слушаешь?
Лиииидееееер???
Фантастические люди
В галерее забытой (но не мной), в Москве, на Гоголевском бульваре, висела картина. Не то чтобы любовался я, скорее, пытался там что-то понять, разглядеть неотчетливое, любопытное. Вот думаю, гадина, водит кругами меня: полотно-коридор, и опять разворачивает, цвета погружают взгляд внутрь первородного хаоса красок. 31 + 53 равно… это какой же год-то… 84 равно? Хорошо я стою, а поодаль, в стороне от картины сплетясь бородами, судачат бородачи суровые.
– Тень и свет, рука гения, и бесспорно… – путано объясняется что поменьше. Что покрупней, кивает живыми глазами.
– О, о ней, можно часами так путано рассуждать, художник ведь – Малевич. Не правда ли, мастер тем сильнее, чем отстраненнее, – уступает себя сотворяющим силам, они сами шедевр создают?
И под руку идут мимо меня, – поразив, озадачив.
– Нет, постойте, – я закричал шепотом, чтоб не нарушить сосредоточения прочих. – Не могли бы вы мне прояснить суть полотна?
Переглянувшись, они увидали, что я безбородый, согласно кивая, мы познакомились. Полушутя-полувпрямь мне разъяснили, что автор супрематический бог, символов государь и крутейший мужик, тут я все понял. Час или два погодя мы в траве у пруда, парами дыша спиртовыми, резали нитью капроновой с жирками колбасную тушку. Свежий батон разломив, общались неспешно. Во все времена мой проводник безрассудство, с ним неразлучен я, как Хулио с Хуренито. И в траву забросил сандалии, пусть ноги подышат уставшие, а то провоняли от ходьбы по дорогам, а тот, что поменьше, завел разговор о бесполезности, эта любимая тема моя. Из горлышка пью, прозрачный сосуд наклоня, щурясь от света, греюсь и с пониманием чередую «да» и «да-да». «Нету семьи, работал…овником…ёром и…ером…иком, и даже…ухом месяца два, картины пишу всяких там бабочек, баб, бабуль и дедуль, голова и сова». Закурил; любого я тут бесполезней. А тот, что крупней, подбодряет: «Ничего-ничего, занюхай, колбаски возьми; на том берегу мельтешат человечки в лакированных туфлях; в портфелях из кож, как школьное яблоко несут электронное нечто. Они города покупают, чтоб детям хватило, у них нет детей. Зато есть подруги, которые в цвет сапог умеют браслет подобрать, чтоб экономика крепла, покамест пираты на Сомали в бинокль гадают и точат мачете, а рядом с Ланчжоу в уж мутную Хуанхэ помои текут, и рыбы вылазят на берег в ожогах с наростами».
– С наростами говоришь? – бородач встрепенулся.
– Ага, вот с такими (рубашку поднял).
Поежился я, неужто и впрямь…
А им только треплют советские ветры усы, и то как-то нежно так обдувают, поощрительно-обобщенно. Второй, что поменьше и помоложе, промолчал (он бородатее был).
– Так, значит, сидим? – ступил я тогда в кострище супрематических форм, – бутылка – шедевр абсолютный, но, к слову, довольно сложна, чтоб быть гениальной.
– Да ладно сложна, – протянул тот, что лег.
– Ты спи, ты поспи, – с нежною лаской баюкал второй, тот, что старше. А сам говорит: «Я поэт, не рисую, средств не имею на краски, они дорогие. Не на дело ж идти, брать магазин сетевой, а если там очередь из воров? спросить «кто тут крайний» и в очередь встать? или же от налетчиков защитить продавщицу бледную, жалкую, грудью накрыть и преступников приструнить; всякий об иллюзорности мира может распространяться, пока в маске бандит на женщину орет беззащитную».
– Брать магазин сетевой, – говорю – нехорошо, надо благороднее во всем казаться, не есть и не пить по возможности и без надобности.
Здоровяк перебил грубо: «Почему бы нам не казаться теми, кто мы есть, – закричал. – Мы рождаемся, в школу идем, потом в училище и везде нас прилежно учат личность свою подавить!» Второй бородач во сне ноги поджал от ужасного крика.
– Культ самообмана не ведет к понимаю нас! Все прячут в себе подлеца, а я говорю – достань подлеца на свет, рассмотри сам внимательно и другим покажи, пусть жена убежит и друзья отвернутся, сам учителем своим сделаешься, тогда борода вырастет! Малевича понимать начнешь, – по плечу меня хлопнул. Последняя фраза громыхнула как выстрел, достигнув глубин подсознательных, тут дрогнули провода, и птицы взлетели. Я молча сидел, как вдруг фантомное чувство возникло, покалывать стало в районе потенциальный бороды.
– Подлец, – говорю, – уже рядом, – усмехнувшись лукаво, – не стоило так орать. Согласен брать магазин и на половину доли, если же выгорит дело, согласен геройски погибнуть, с охраной сцепившись, свинцовую пулю поймать, угоняя авто. А также согласен вперед на все предложения сразу, но продавщицу бескровную, девку худую, чур в кабак я поведу, а после на лавочке, задом примерзнув (если будет зима), на колени к себе посажу ее и обниму, попрошу прощенья, она все поймет, поведет познакомить меня со своими: папа охотник с лицом добрым, все стены в ружьях, кровью ковер залит, мама грудастая полная женщина, накрутит блинов с печенью зверя, будем чай пить и смеяться, я расскажу, как магазин брали, посмеемся вместе. А папа заплачет, достанет ружье и застрелится, но промахнется. А я им отвечу: «Спасибо за чай, было все очень вкусно», – и уйду восвояси. Стихи начну тоже писать матерщинные, красками рисовать, пианино куплю, буду клавиши нажимать, на дело не пойду больше, устроюсь сторожем на продуктовую базу.
Бородач, тот, что проснулся, говорит второму: «Смотри, проклевывается борода!»
