запоминаю самые сильные моменты своей жизни, я в них как бы теряю себя во времени.
В общем, следующие два с половиной года я провел между пустотой, сгрудившейся вокруг меня так тесно, что некуда было положить книгу, и фабричной общагой старшего брата. Он жил в маленькой комнате, в самом конце темного коридора, иногда посещая Егора, встречающегося в это время с какой-то черноволосой замужней женщиной или кем-то еще.
Помимо музыкальных инструментов в той самой его комнате были книги и пластинки, собственно, там не было больше ничего, только импровизированный стеллаж, наполненный сиянием самых нужных для него вещей.
Я даже прочитал некоторую часть его книг и немного смутился, открыв для себя этот странный процесс, оказалось, что чтение – это может быть весьма недурно, при условии что книга попадает к тебе от нормального человека. Старший брат не жил в семье, потому что проводил время по-особенному. Даже Егор казался в сравнении с ним обывателем и становился все традиционнее и традиционнее: если когда-то мы могли, как истинные садоводы дьявола, прививать оторванные с могил кресты к ветвям засохшей яблони соседки – бабушки безногой, и писали корявыми буквами на гаражах «Смерть гопникам и крестьянинам!» (будучи абсолютно уверенными, что это имеет прямое отношение к религии в целом и православию в частности), то теперь по виду Егора можно было сказать, что он работает менеджером в «динамично развивающейся…».
Брат тратил все свободное время на то, что исписывал какие-то бумаги, делал кучу зарисовок, расчетов и чертежей, в которых я ни черта не понимал. О, старший брат, почему ты не воспринимаешь меня всерьез, почему? Я ведь весь такой не как все! Я злой и дикий, я даже лютый, я – панк! Брата это совершенно не волновало, он относился ко мне как к чему-то нормальному, обычному, если не сказать ужасное слово «милому», и это разливало канистры с напалмом в потемках моего нутра, и свечи площадей рыдали воском; чем длиннее и грязнее были мои волосы, чем разодраннее мои носки и обноски, чем отечнее лицо, – все, от чего люди на улице переходили на другую сторону дороги… нет, старший брат явно не был простым человеком. Но самое главное, что он мне ничего не навязывал. Как оказалось позднее, он был еще и художником, но никогда не показал мне ни одного мазка, не объяснил ни одного правила и приема. Вместо этого он сказал, если хочешь научиться – научись. Черт! Однажды идя от него ночью к себе домой, я не удержался, – неужели я хочу быть на него похож!!? Ответа не последовало, он растворился в воздухе вместе с Геной, Пашей, Сашей, Петром и другими.
Эрику я больше никогда не встречал и не встречу. В билетном ларьке вместо нее теперь сидела какая-то жирная бабища. Теперь я знаю, что когда человек или вещь выполняют свою миссию в твоей жизни, они исчезают навсегда. Ты можешь узнать ее адрес, заявиться к ней домой, сидеть под дверью месяц. – Оттуда никто не выйдет. Просто этот человек стал Тобой, ты ждешь под Своей дверью!
Егор стремительно превращался во что-то неприятное. (Во взрослое?) Он был по-прежнему мил и иногда даже вызывающ, но все это были лишь фрагменты осени минувшей в лесу в разгаре лета. Нам по-прежнему было что вспомнить и нечего рассказать детям, но… А кстати, надо быстренько разобраться, хочу ли я детей? Давайте будем откровенны – дети это мерзко! Они не нужны нам, а мы не нужны им. Давно пора сказать, что дети должны расти в инкубаторах, а после воспитываться специально обученными людьми, чтобы не стать такими же уродами, как их мамы и папы. Старший брат не разделял моего негодования, он был, черт возьми, гений, гребаный гений, работающий сторожем за сто пятьдесят рублей в день. Если ничего не жрать полгода, он, наверное, мог бы скопить на велосипед, но, мать его, он был гений. Так вот, он относился к детям ни плохо, ни хорошо, а с точки зрения пользы для будущих поколений: мы должны ненавязчиво помогать им развиваться, мы не должны их хотеть и не должны отвергать, в противном случае мы будем однобоки и дети наши тоже, и дети их, и дети их детей, и поколения на века вперед будут топтаться на месте с краю дороги, а истина останется посередине.
Однажды проснувшись, ты не сможешь вспомнить, как звали того милого щенка лайки, которого переехала машина. Кишки были размотаны по асфальту прямо перед твоей калиткой, кругом была тишина и покой. Припекало, а по грязной шерсти и успевшей уже запечься крови ползали мухи. Но как его звали – ты не помнишь.
В какой-то момент я понял, что Егор, которого я создал, который был моей любовью и смыслом, – окончательно разложился. Тогда старший брат сказал: «Пора тебе идти и принять посвящение».
– Что за херня?! Какое еще крещение? – вырвалось у меня.
– Друг мой, ты варишься в своем мире, мир, который составляет общество, ни лучше и ни хуже, но ты должен хорошенько узнать его, чтобы идти дальше.
А что мне, грязному и нагому, обожающему и жалеющему себя, молодому и несчастному, не находящему своего места нигде, отвергающему жизнь и принимающему жизнь… короче, брат, я сделаю, как ты скажешь. Он посоветовал мне уехать, с какой-нибудь экспедицией, на картофельные раскопки, на поиск золотого руна, на прииски, в общем, пожить в горах, в лесу, в пещере, с киркой и белкой акварельной, пожрать из котелка походные харчи и хлеба двести грамм. Он же не мог мне сказать прямо, что я несамостоятельный, никакой, что я сырое тесто! Делать было нечего, я прошелестел пару газет с объявлениями и, на удивление быстро, нашел то, что надо, – набиралась команда рабочих для помощи в исследованиях группе ученых с перемещением по всей гребаной Евразии в течение времени от года до двух. За это платили какие-то деньги, я даже не стал спрашивать сколько, мне это подходило! Через два месяца, когда я зашел проститься со старшим братом (в это время он начал учить меня делать карандашные наброски, ориентироваться на местности, лечиться в полевых условиях, разбираться в камнях и растениях; я и не предполагал, что человек может столько знать), он вручил мне подарок. Это был один из его варганов.
