Я ладонью схватил за челюсть – и правда. Радость сердца моего проснулась, но не гордость, а какое-то счастье тупое без адресата. Как хорошо говорю, что человеку советскому позволено хоть всю ночь у пруда без ботинок сидеть.
Старший брат
Сааш выхватил чайную ложку.
– Защищайтесь, сударь!
Я рассвирепел от такой дерзости, – ну раз так, раз так, – сорвав со стула полотенце, я начал неистово махать им перед лицом противника.
Сааш взревел: «Да что вы себе позволяете!» – И взял со стола чашку с чаем.
– А вот это уже лишнее, – успел заметить я, когда теплые струи омыли глаза мне, чтоб я прозрел, и тут все стало ясно. Обоим?
Егор шел мимо нас, сидевших на бревнах возле завалившегося забора и обсуждающих утреннюю рыбалку. Грязны ли мы были? О да, мы были неподобающе и первородно грязны. Я первым заметил его приближение. На нем была свободная, белая, взлетающая на каждом шаге рубаха и черные круглые очки, несмотря на первый час ночи. Обратил ли я внимание на волосы? О да, его распушенные длинные волосы кричали во все концы о том, что наступит осень и родители купят ему, а точнее он сам найдет детали и спаяет акустическую систему класса «его комната – все прилегающие дома», для торжественного совокупления с пустотой посредствам грубых звуков, считанных профессиональным звукоснимателем, перепаянным из мембраны китайских часов «Монтана» и вмонтированным в самое сердце деки злого инструмента, собранного из музыкальной фанеры и нескольких адских струн, эффектно обклеенного черным пластиком, который был на веки вечные позаимствован на фабрике, куда Егора привел старший брат, несущий вахту ночного сторожа, в целях ознакомления с новыми и старыми веяниями культуры неподъемно тяжелого рока в состоянии, близком к сиюминутному похмельному просветлению. В глазах же, когда он, не останавливаясь, приподнял черные очки, читалось, что он – Егор – шлет в жопу все правила и условности и готов хоть прям в эту же самую секунду лететь на космическом корабле на Солнце, чтобы собственноручно принять участие в погашении оного на благо всех живых и умерших, глухих, безобразных и обезглавленных, переполняющих оскверненное ими же самими пространство гнетущим молчанием.
А еще я точно помню, что он улыбнулся. Но не так, как улыбается ручной черт, вылезая из-за пазухи, а совершено по-иному, это была улыбка доброго, открытого, увлеченного и живого. А еще уголок его левого глаза искрился, и в тот момент, когда он приподнял очки, оттуда вылетела слезинка.
– План, – заключил Сааш, – он под планом, – когда тот прошел. Эти слова, или, точнее сказать, эта минута, прошили меня неровной очередью, как бабушкина швейная машинка «Чайка», которую приходил чинить дядя Сева.
Бревна были влажные. После прошедшего вечером дождя от них мертвых, сваленных в кучу, пахло началом жизни, но после того как светлячок белой рубахи потерялся в изгибах улицы, та же самая улица, те же самые бревна, тот же самый Сааш… Все изменилось!
Но куда же, куда делся прежний я? Жора или Женя, или Гена, или как там меня звали… Может, во всем виновато ведро, которое я не удержал в воде у пруда (слишком тяжелая была струя) и, убоявшийся гнева отца, прямо в штанах канул в холодную воду маленького зеркала возле края дороги? Всегда не хватает какой-нибудь мелочи, чтобы не утратить равновесия и устоять на канате, натянутом между прошлым и будущим в самом соку своих лет. А ведро, ведро я, конечно, достал. Правда, я не уверен, что это было именно ведро, может, даже скорее, это была маленькая статуэтка, по-видимому, вынесенная из монастыря в Лхасе при нападении китайских солдат. Как бы я не старался, ничего не могу припомнить больше из того вечера, ну может, только сон, в котором божественные сыновья, увидев, что дочери человеческие красивы, стали брать их в жены. Вот и я говорю – дурь.
Егор изрекал много странных слов, причем я не уверен, что он знал их значения. Но это было и неважно, ибо говорил, – важен лишь звук. Слова есть отсвет рододендрона в темном царстве друидов. Комната его состояла из стойки с аппаратурой, на которой круглые сутки, напоминая собою посадочные огни, горели и перемигивались уровни записи, писались и стирались магнитные ленты, иглы советских проигрывателей бороздили километры живой ткани западного пространства; еще там была тусклая лампа, в редких лучах которой оживали страшные лица, которыми был обклеен каждый сантиметр его стен от плинтуса до самого верха, причем кровати не было. Он соорудил из нее лестницу для облагораживания потолка, чтоб, как он сам говорил, – в глаза не стекали фекалии с дерьмовых советских обоев. В результате с потолка свисали утюги, пластинки, кастрюли, гантели, обломки микрофонной стойки и гитарный гриф. Тогда мне показалось, что все вещи его музея только здесь обретали свой истинный смысл. Это был разлом, отвергание обычной жизни, и новое чувство, возникавшее в результате, стоило того, чтобы ее отвергнуть.
Сааш намотал леску на приобретенную безынерционку и тренировал заброс, сидя на порожках своего крыльца. Когда я подошел, грузило валялось на пороге дома через дорогу, Сааш с криком «Иди ко мне, дорогуша» стал отчаянно бороться с упругим удилищем. Груз пробороздил картофельные грядки, миновал ветки слив, переполз через штакетник и, наконец преодолев последний рубеж – электрические провода, идущие вдоль улицы, упал на территорию «охотника». Я улыбнулся и поздоровался. Друг без лишних слов повел меня «кое-что» показать. Мы вошли в курятник, где среди взволнованных петухов, готовых наброситься на нас в любой момент, стоял блестящий велосипед.
– Видишь, было ваше, стало наше, пять минут, полбанки краски и можно кататься, можно продать, можно на рыбалку, – все, что хочешь, можно.
– А у кого ты..? – поинтересовался я полушепотом от неожиданного испуга.
– Да-а-а… неважно, хочешь прокатиться?
