Что-то меня удержало тогда, чувство неловкое, как рубаха, которая однажды становится мала. Там и только там, в курятнике у заваленного забора, и похоронен Гена или Жора или Петр, поскольку Сааш вышел тогда один из курятника, это я точно помню. Скорее всего, второго – заклевали петухи, и он, истекая кровью, как майор Соколов, силясь встать, протягивал руку и просил помощи всеми своими распахнутыми в небеса глазами, но там стоял лишь зеленый велосипед «Салют», торжественно возвышаясь над этой немой и прекрасной сценой.
А что случилось со старшим братом Егора? А что с ним случится, – он сторож! Мы познакомились дома у Егора, он как-то заглянул после смены навестить родственников. Это произошло до или после того, как главный герой утонул в пруду? Или его склевали петухи?
Я припоминаю только свои слова, они были примерно такого содержания: «Приветствую тебя, старший брат, а что, как ты считаешь, сатанинская библия Антона Шандора Ла Вэя это круто?» Ах, на что, на что я мог надеяться тогда, сопляк, недоучка, на какой из сотен ответов, парящих меж подвешенных утюгов и сдутых мячей, раскрашивающих воздух черно-белыми красками? Старший брат посмотрел на меня в упор и, спокойно, очень спокойно взвешивая слова, ранил меня ядовитой стрелой в самое мое воробьиное сердце, – он сказал: «не очень». Что еще мог спросить я или сказать в тот день?..
Минуя стопки дел сарайных, где запах сырости витал, я разбирал свои рыболовные принадлежности, что-то выбрасывал, что-то оставлял потому, что пока жалко выбросить. Рыбу ловить больше не хотелось, вы видели ее глаза, когда она умирает на разделочной доске или бьется в масле на сковороде, уже почищенная и выпотрошенная? Если бы вы видели эти круглые глаза, то поспешили бы найти себе оправдание, потому что иначе немыслимо было б не убежать сейчас же в уборную, чтобы броситься на холодный растресканный кафель и хлынуть во все глаза свои, и вытереть воду, выходя минут через как получится; немыслимо! В последнюю очередь мелькала мысль о том, чтобы отдать что-то из этого добра и зла Саашу. Сети, как много сетей, по-видимому, их хозяин был браконьером. Какой позор, как много загублено круглых глаз, сколько выводка осталось без родителей, сколько потомства без выводка. В древнегреческих мифах за такое развлечение можно было бы в лучшем случае надеяться на то, что придется пожизненно чистить уборную Зевеса или… мое размышление прервала барабанная взбивка и остервенелый утробный рык вокалиста какой-то металлюжной команды, разлетающиеся во все стороны осколками снаряда из комнаты Егора. «Проснулся», – усмехнулся я. «Как ты смеешь радоваться, живодер!» – поскрежетал внутренний голос. Кажется, это было первое и последнее, что он сказал.
Жизнь текла сквозь растопыренные яблоневые (грушевые) ветки, многоэтажки, самопальные телеантенны и керосиновые цистерны. Близился новый год. Егор к тому времени уже работал на железнодорожной станции и нашел какую-то даму (дам), чтоб проводить с ней (с ними) ту часть суток, которую до этих пор мы проводили вместе.
Унылые стены моей комнаты теперь оживляли крутые постеры размалеванных черно-белым гримом групп и прочие вырезки из журналов, до той поры находящиеся за пределами детского понимания. Волосы мои были вдвое длиннее Егоровых, булавки украшали разодранную джинсу, я выглядел эффектно, и ничто не могло заставить поколебаться мою истину.
Старший брат говорил, что Новый год будем отмечать все вместе. Ему шло это прозвище, – у него была борода, закрывающая половину лица и светлые глаза. На самом деле он был старше Егора лет на двадцать или тридцать. Я помню из этого периода, что ездил в переполненных троллейбусах, ежась на порожках задней двери, и, дождавшись приближения кондуктора, выходил, чтобы зайти уже в переднюю дверь и через пару таких переходов добирался до места. Только вот что это было за место… Кажется, там была большая труба, а вокруг торчали кусты, трава, земля, куски, немцы..? Хотя последние немцы торчали там в сорок третьем. А зачем я ездил туда? По-видимому, чтобы потом об этом вспоминать, зачем же еще! Я стоял на остановке и смотрел на часы, они обтекали тонкое запястье молодой девушки, продававшей билеты. Сколько же лет должно было пройти, чтобы я наконец смог себе признаться, что ездил туда для того, чтобы узнать время? Однажды я даже чуть было не купил билет, но, увидев ее усмехающееся лицо, которое, казалось, точно знало всю мою подноготную…в общем, о том, чтобы купить билет и уехать, не могло быть и речи. Вместо этого я выбирал часами бесплатно ждать следующий и следующий троллейбус, наблюдая за ходом невесомого времени, лежащего на голом запястье моей не оформившейся мечты.
Новый год. Раньше я думал, что это такой праздник, когда все мощно гуляют, киряют, слушают угарную музыку, от коей сходят с плеч лавины и тают льды материков оледенелых (или это на Пасху?), мешающие делу любви и дружбы, когда все, от мала до велика, гогочут и любуются, а потом идут вместе спать, когда первые встречные рады тебе тем более, чем слабее ты держишься на ногах. На этот самый праздник шел я – дом, множество этажей, лифт, номер квартиры – вот мой примерный маршрут. В дверях, далее в коридоре, далее в кухне столкнулся я со столькими-то незнакомцами и парой знакомцев. Покуда винные пары, блуждали в духовых шкафах и прочих весях, вошел и сам Егор. О, как он незаметно так вошел!!? И правда, с дамой в юбке и… с часами!
Лети-лети, троллейбусный билет по рельсам, а сам ты поудобнее приляг, хоть прямо тут в соседней комнате, где на виду у всех, я рельсы расстелю. Ты улыбаешься… улыбаешься, и даже я улыбаюсь, Эрика… а точнее я плачу и не могу припомнить больше ничего, лишь грязный пол и рельсы, что грудь героя переехали в степи шестнадцать раз, когда наутро вышли все, а он остался. Скорее всего, он там прямо и помер, а если б не помер, то очень бы себя жалел. Давайте все же думать о хорошем, – он сдох, сдох, как медуза в соусе на медленном огне, под музыку Вивальди. С тех пор «Времена года» – любимая пластинка?
У старшего брата было дофигища музыкальных инструментов: дудки и колокольчики, поющие чаши и тамбурины, свистульки и перкуссии, именно у него я впервые увидел варган. Старший брат взял какую-то проволоку, прижал ее к губам и…не помню, что было потом, я вообще плохо
