Все это осложняет наш рассказ о распространении понятия факта в Англии. До сих пор мой основной аргумент заключался в том, что «источником заболевания» – если воспользоваться языком эпидемиологии – служила рукопись «Элементов» Гоббса, и распространение слова «факт» началось именно с нее, сначала среди друзей Гоббса, а затем и дальше. Но если взглянуть на Англию в 1658 г. (год смерти Кромвеля), «факты» укоренились в языке благодаря Паскалю, а не друзьям Гоббса. Именно в 1658 г. в тексте, первоначально опубликованном на французском и сразу же переведенном на английский, сэр Кенелм Дигби, возвращаясь к вопросу о лезвийной мази, дает четкое определение новому значению:
В вопросе факта определение существования и истинности вещи зависит от того, что сообщают нам наши чувства. Именно так обстоит дело, поскольку тот, кто наблюдал явления, получил из них опыт, тщательно изучил все необходимые обстоятельства и утвердился в убеждении, что никакого обмана нет, не будет сомневаться, что это действительно и истинно. Но тот, кто не имеет подобного опыта, обязан ссылаться на описания и авторитет тех, кто видел подобное{621}.
Кого здесь повторял Дигби, Гоббса или Паскаля? Неизвестно.
Изначально лезвийная мазь представлялась как вещество, наносимое на оружие, которым была причинена рана, тем самым исцеляя эту рану. В одном из рецептов используется медвежий жир, сало кабана, порошок из мумии (наподобие египетской) и мох, выросший на черепе. Этот рецепт приводит делла Порта: «Возьмите мох, выросший на черепе мертвеца, оставшегося непогребенным, две унции, столько же человеческого жира, половину унции мумии и человеческой крови, добавьте по унции льняного масла, скипидара и железистой глины, растолките все в ступе и держите в высоком прямом стакане»{622}. Следует отметить, что ван Гельмонт вызвал ярость иезуитов, своих единоверцев, предположением, что для этой мази идеально подходит череп иезуита – он ненавидел иезуитов, потому что они без труда заставляли верить в свои чудеса, тогда как его научные факты встречались скептически. Дигби предлагал более простой химический порошок, растворимый в воде, который можно было брать с собой на поле боя.
Поскольку лезвийная мазь предполагала действие на расстоянии, она нарушала фундаментальный принцип физики Аристотеля: действие требует контакта. Ван Гельмонт, Чарлтон и Дигби утверждали, что это не препятствие для успешного исцеления; они хотели заново определить лезвийную мазь как «магнетическую», поскольку магнит представляет собой образцовый пример действия на расстоянии. Главный аргумент заключался в том, что, хотя подобные случаи называются чудом или колдовством, на самом деле воспроизвести их очень легко. Как писал Чарлтон в 1649 г., ему не оставалось ничего другого, кроме как поверить:
…Мой скептицизм доходил до того, что бросал вызов свидетельству моих собственных чувств и заставлял усомниться в истинности некоторых сообщений, авторы которых столь известны своей честностью, что одни лишь их подтверждения обязывают меня верить, как если бы я видел все своими глазами. Среди множества других опытов, выполненных мной лично, я выберу лишь один и поведаю о нем: он наиболее полон и уместен…{623}
Далее он описывает опыт, в процессе которого мазь наносил скептически настроенный священник, чтобы не возникало подозрения в обмане или колдовстве. Таким образом, лезвийная мазь была привнесена в сферу экспериментальной науки и необычные факты должны были получить признание. Есть глубокая ирония в том, что идея фактуального знания впервые была использована не для того, чтобы, как следовало бы предположить, способствовать объяснению экспериментов Бойля с вакуумным насосом, а для убеждения скептиков в эффективности лезвийной мази[218].
К 1654 г. Чарлтон, с которым мы сталкивались как с переводчиком ван Гельмонта, изменил свою точку зрения и примкнул к самым язвительным критикам. Он выдвигал три возражения против лезвийной мази: теория, обосновывающая ее действие, противоречива (почему мазь не может исцелить любую рану, находящуюся поблизости); утверждение о ее эффективности должно быть проверено в эксперименте с двумя группами, с применением лезвийной мази и контрольной, в которой мазь не использовалась, чтобы убедиться, что с мазью раны заживают лучше, чем без лечения; в любом случае, подозревал он теперь, предполагаемая эффективность мази была иллюзией, поскольку об успешных случаях лечения трубили на каждом углу, а неудачи замалчивались:
[М]ногие из этих историй [успеха] могут быть выдумкой; и если несколько случаев или опытов их неуспешности собрать вместе в доказательство противоположного, то они, вне всякого сомнения, значительно перевесят свидетельства успешности, и вскоре разум людей склонится к тому, чтобы заподозрить, по крайней мере, ошибку, если не обман со стороны их изобретателей и покровителей{624}.
Факты, которые раньше убеждали его, теперь кажутся просто случайными совпадениями. Принцип прост: естественные факты должны быть повторимыми и воспроизводимыми, а в противном случае их нельзя считать фактами. Здесь мы видим в миниатюре, что идея факта неотделима от вопросов доказательства и вероятности. И конечно, после того как оселком стала воспроизводимость, исторические факты, прежде казавшиеся такими основательными и надежными, постепенно превращались в хрупкие и неуловимые.
Неожиданно, всего через пять лет после публикации «Писем к провинциалу» Паскаля и сочинения Дигби «Последний дискурс» (Late Discourse, 1658) о том, что он назвал симпатическим порошком, слово «факт» в его новом значении заняло свое место в английском языке. Это событие аналогично революции в немецком языке, которую увидел Лессинг сто лет спустя и которой мог способствовать необыкновенный успех «Последнего дискурса» Дигби – книга выдержала двадцать девять изданий. Но еще большее влияние оказали «Письма к провинциалу» Паскаля. До 1658 г. случаи использования слова «факт» настолько редки и разрозненны, что возникают обоснованные сомнения, употреблялось ли оно в английском языке, если не считать метафор, расширительного смысла или особенностей речи отдельных людей. После 1663 г. «факты» можно найти повсюду. В Германии культура факта возникла в 1770-х гг.; в Англии и Франции это произошло в начале 1660-х гг.
В Англии факт стал не только лингвистической обыденностью; он также укрепился институционально, поскольку Королевское общество объявило своей официальной целью установление новых фактов. Согласно уставу 1663 г., «во всех Докладах или Экспериментах, представляемых Обществу, должен быть непосредственно установлен вопрос факта, без всяких предисловий, извинений или риторических фигур, и записан в таком виде в Реестр по указанию Общества. А если кто-то из Собратьев будет готов предложить какую-либо гипотезу касательно причин явления в подобных Экспериментах, это должно быть сделано отдельно и также занесено в Реестр, если будет на то указание Общества»{625}.
Здесь снова подтверждается фундаментальная разница между фактами и объяснениями, о чем говорил еще Монтень и его предшественники. Выбрав девиз «nullius in verba», Королевское общество заявило о своем скептицизме не по поводу фактов (опыт, выраженный словами), а по поводу гипотез о причинах явлений, пластичных по своей природе, что было главным занятием схоластической натурфилософии. Общество должно было отвергать авторитеты и придерживаться фактов. «Nullius in verba» предполагает, что факты – это не слова, а вещи, пойманные в сети языка, подобно рыбе в садке. Поэтому, когда Спрэт писал свой труд, не совсем верно названный «История Королевского общества», – он начал работу над книгой в 1663 г., когда Королевскому обществу было три года, и опубликовал в 1667 г., – главную роль он отвел фактам. Факт, настаивал он, всегда должен иметь преимущество перед авторитетом, даже самым древним; единственной заботой общества были факты: «Они занимаются только вопросами Факта»{626}.
Каким образом факт попал в мейнстрим англоязычной интеллектуальной жизни? Во-первых, следует отметить, что не все сразу же приняли его. Например, «факты» отсутствуют в «Микрографии» Гука или в «Оптике» Ньютона
