Тут Блажков начал рассказывать:
— В этом году день поминовения усопших, если помните, выпал на первое мая. Не знаю, как в других местах, а у нас в Ростове было так. Крупные предприятия отпустили рабочих в одиннадцать часов, а мелкие не открылись вовсе. И вскоре на всех православных кладбищах происходило уже повальное пьянство. Мы выслали туда, как полагается, наряды полиции. Но недоглядели. Этот вот корявец, бесстыжие его шары, зарезал человека.
Арестант заерзал на стуле и принялся скулить:
— Я же не хотел, ваше благородие. Вы ж меня знаете, так-то я кроткий, просто голубь. Токмо когда водка в голову ударит…
— Знакомьтесь, Алексей Николаевич: Олимпий Шрамков по кличке Шлёнда. Мелкий злец, что навозит ростовскую землю.
Лыков слушал и по-прежнему не понимал, для чего его сюда позвали. Наконец Блажков стал подходить к сути:
— Шрамков был налетчик средней руки, на подхвате у Царевых. Попался и уплыл на Сахалин. Там отбыл свое, вышел на поселение, а в это время началась война с японцами. И наш Олимпий, храбрец, вступил в ряды защитников острова. В составе Четвертой оборонительной дружины выдержал осаду, а по замирении вернулся домой. Казалось бы, живи и радуйся, пятно смыл, будь честным обывателем. Ан нет! Он нажрался и зарезал человека. Который просто попался ему под руку. Пил водку так же, как и Шлёнда, на соседней могилке и чем-то защитнику Сахалина не понравился. Значит, за это убивать надо, а, дурья башка?!
Арестант промолчал, глядя в пол.
— И вот он опять здесь, и опять мне его снаряжать в каторгу…
— Не положено мне в каторгу, — подал голос Шлёнда. — Я херый[72] был, с намерением, но без умысла — это статья тысяча четыреста шестьдесят четвертая [73]. Тюрьму отсижу… не больше двух годов.
— Ишь, какой грамотный! — возмутился сыщик. — Ну, пусть тюрьму. Однако там тоже ванилью не посыпано. Потому решил Олимпий нам что-то открыть, с целью наказание смягчить. Так?
— Истинно так, ваше благородие, — облизнул губы Шрамков. — Рассчитываю на снисхождение властей… В обмен, как говорится…
— И о чем хочешь сообщить? Об экспроприаторе со станции Морозовской?
— Истинно так.
— Вот отсюда, Алексей Николаевич, начинается то, ради чего я вас позвал, — обратился к питерцу ростовец. — История поганая. Тут не обывателя спьяну пырнуть, тут намеренная жестокость.
— Когда случилось?
— Еще до вашего приезда. Восемнадцатого апреля на станции Морозовская Юго-Восточной железной дороги расстреляли артельщика Кузнецова. Девять пуль всадили. И деньги забрали, несколько тысяч. Убийца скрылся, но свидетель, телеграфист, запомнил его лицо. Искали мы, искали по приметам: вроде бы подходит Руфин Тусузов. Он был на станции, а, Олимпий?
— Он, ваше благородие. Хожалый с порта, опасный человек!
Лыков обратился за разъяснением к Блажкову:
— Куда ходит хожалый?
— Это еще одно наше ростовское словцо, — ответил тот. — Есть два вида судорабочих. Те, которые босоногие и не знакомы с ремеслом, называются бурлаки. А опытные работники, умеющие и зацепить, и подать, и объем выгрузки рассчитать, именуются хожалые.
Питерец удивился:
— Что же получается? Квалифицированный портовый рабочий в перерыве между разгрузками совершает налеты?
— У нас в Ростове так. Помните, я вам рассказывал? Те, кто имеет отношение к товарам — на железной ли дороге, а то в порту, — все воры. Или грабители.
— Ну и ну…
— Олимпий, — повернулся к арестанту Яков Николаевич, — валяй дальше. Почему ты думаешь, что Тусузов участвовал в том налете?
— А он самолично хвалился.
— Тебе?
— Мне и всем другим, кто повозле стоял.
— Где стоял? — начал раздражаться Блажков. — Мне из тебя каждое слово клещами вытягивать? Говори как на духу.
Шрамков пояснил:
— Мы водку пили у казенной лавки номер семнадцать. В Ясной Поляне, на Первой Левой улице.
Яков Николаевич заглянул в бумаги:
— А ты проживаешь на Первой Правой, верно?
— Так точно. Лавка, значит, через дорогу от меня стоит, и вечно я там угощаюсь.
— А Руфин тоже?
— Да, он где-то поблизости обитает, а где, не ведаю.
— А кто ведает?
— Надо у сидельца лавки спросить, у Фенюка, — предложил арестант. — Он всегдатаев поименно знает, пусть скажет.
— Вернемся к разговору, — потребовал Яков Николаевич. — Неужели Тусузов хвалился вам, что убил артельщика? Он что, пьяный был в тот момент?
— Трезв как стеклышко. Выпить еще не успел. Две бутылки купил и нас, значит, пригласил. С белой головкой водка![74] Руфин единственный, кто там ее берет. Словно барин, пра. Ясно дело: денег куры не клюют, вот и бахвалится.
— Ты уверен, что правильно его понял? Может, сам к тому времени уже нажрался и не соображал ничего?
Олимпий обиделся:
— Когда бы это я успел? Казенные лавки открываются в семь утра. А было самое начало восьмого, Фенюк только-только замки снял.
— Значит, Руфин всей улице похвалялся, что лично застрелил артельщика Кузнецова? — уточнил Лыков.
— Так точно. Девять, говорит, пуль я в него всадил, с двух наганов шмалял.
— Кто может подтвердить твои слова? Много людей вокруг слышали это?
Шрамков недоуменно покосился на коллежского регистратора. Тот хмыкнул и ответил Лыкову за него:
— Сколько бы ни слышали, никто не подтвердит. Это Олимпию деваться некуда, он надеется срок уменьшить. А другим для чего помогать полиции?
На этом допрос закончился. Шрамкова увели в Богатяновский централ, а сыщики отправились в Ясную Поляну. Куй железо, пока горячо! Яков Николаевич даже не стал ждать Англиченкова, прихватил вместо него надзирателя Аллилуева. Еще по пути они заехали на завод Пастухова и взяли заводского городового Червякова, отличавшегося силой и храбростью.
Поселок Ясная Поляна находился на правом берегу речки Кизитиринки, замыкая с востока границу Нахичевани. Жили здесь в основном рабочие с «Аксая», а еще кожевенники, кирпичники, лесопильщики и судорабочие. Много было и уголовного элемента. Жизнь в поселке напоминала деревенскую: по улицам ходили коровы, бегали суматошные куры, под заборами валялись пьяные. Духовным центром Ясной Поляны являлась казенная лавка номер семнадцать.
