Из-за облака вышла луна. Кособокая, обгрызенная с края, изрытая плешинами, размытая дымкой. Дышать стало легче – на самую капельку легче. Будто было в этой луне что-то такое… постоянное. Незыблемое. Люди могут рождаться и проливать кровь, смеяться, плакать, благословлять и проклинать, молиться и отрекаться от бога, а луна – будет. Такая же изменчивая и неизменная, как и тысячи лет назад. Когда Лес покрывал весь мир. Когда Мир был Лесом, а Лес – Миром. Тогда по темному небу все так же катилась луна. Росла и худела, кособочилась и круглела, пропадала на пару ночей и появлялась вновь. Еще не было человеческих глаз, чтобы видеть луну, а она уже была. И когда матушка носила маленького Стела по двору на руках, спасаясь от бессонницы, над ними виднелся кусочек неба, а на небе светилась луна. Идеи, смыслы и решения, события, люди, разочарования, огорчения, радости – все то, что Стел успел нацеплять за жизнь, – все осыпалось прахом под одноглазым взглядом луны. Взглядом, не умеющим врать. Взглядом, обнажающим душу, растворяющим ложь. И оставался только маленький мальчик на руках матушки. Он смотрел вверх, запрокинув голову, и понимал, что, как далеко ни ушел бы от дома, как много людей ни узнал бы, сколько истин бы ни постиг – он навсегда останется все тем же мальчиком. Глупые поиски себя – действительно глупые, потому что в такие мгновения понимаешь, что ты у себя всегда был, есть и будешь. Иногда забываешь себя, теряешь, слепнешь, боишься. Но ты есть. Всегда. И это единственное, что у тебя воистину есть.
– Там… в сумке… – сквозь пелену и звон тишины пробился хрип.
Стел пошевелился, с трудом выходя из леденящего оцепенения, и вдруг осознал – сердце забилось в горле, обожгло.
– Рани! – изо всех сил он постарался не дернуться, не потревожить ее, не напугать, и потому добавил шепотом: – Ты жива? Хвала Сариму, ты жива!
– В сумке… возьми, – прохрипела она – и на губах выступила кровь.
Стел повернул ее голову набок, чтобы не захлебнулась, отер платком. Отсветы догоревшего костра отражались в мутных глазах, и сквозь пелену безумия и бреда Стел увидел мольбу и немой укор. В сумке, она просила что-то посмотреть в сумке.
Перекинутая через здоровое плечо, маленькая сумка на длинной лямке все еще оставалась с ней. Дрожащими пальцами Стел далеко не сразу справился с путанными завязками и узлами, рванул тесемки с хрустом и вывалил содержимое на землю. Пара старых сухарей, коробочка для табака с выгравированными мечом и солнцем, обломанный гребень… что же? что же тут нужно найти?
В лунном свете блеснула голубой спиралью тонкая вязь рун по изящному раструбу.
Три ключа валялись в сухой траве, посреди хлама, выпавшего из сумочки.
– Ты все-таки сделала это? – Стел зажал ладонями пылающие щеки и посмотрел в ее мутные глаза.
В ответ она лишь коротко кашлянула.
Он взглянул на ключи, потом на Рани, опять на ключи и опять на Рани. Горло сдавил острый приступ боли.
Как же хотелось обменять эти три проклятые трубочки серебра на ее жизнь! Какими мелкими и неважными вмиг оказались все минувшие тревоги: и заговор Мерга, и невозможность возвращения домой, и изгнание из отряда, и даже угроза смерти целой деревни незнакомых чужаков.
– Так лучше, – прошептала она.
– Не говори так! Не говори, что так лучше! – опомнился Стел, сел рядом, положил ее голову себе на колени, коснулся горячечного лба. – Ты поправишься, вот увидишь, мы вытащим тебя, ты только борись, только держись, слышишь?
Рани молчала. Дышала рвано, неслышно – да почти не дышала, только обжигала кожу даже через ткань.
– Ты… помни… – она захлебнулась кровью, и Стел помог ей сплюнуть, вытер пересмякшие губы платком, но она упрямо договорила: – Это я сама… пошла.
– Я привел тебя сюда, я виноват во всем этом.
– Я так хотела, – беззвучно пробормотала она.
– Я люблю тебя, – так же беззвучно прошептал Стел.
И какой-то частью сердца в это поверил. Никто и никогда не слышал от него таких слов.
И теперь не услышал – Рани вновь провалилась в небытие. Стел поднял слепые глаза на изгрызенную луну.
И начал молиться.
– Сарим, прости…
Глава 40
В висках пульсировала боль.
Белянка проснулась и боялась пошевелиться. Боялась открыть глаза. Она даже не была уверена, что вообще спала. Тяжелое забытье раскрошило воспоминания в прах, залило непроглядной чернотой прошлое и переломало каждую косточку. Ныло все тело, а в груди леденела пустота.
И имя этой пустоте было – Стрелок.
Вчерашний день обрушился неистовым шквалом и смел все то живое, что еще пыталось подняться внутри. Вырванные куски, ощущения и картинки, – слишком страшные, чтобы помнить их целиком, – лепились грязным комом и неслись под откос, грохотали на разные голоса, разрастались и норовили раздавить.
Затейливое солнце на рукоятке кинжала.
Разводы облаков в раскрытых навечно глазах.
Кровяные потеки на рубахе, слитые единым пятном.
Крик, кипятком саднящий горло, стекающий ядом в гортань.
Жизнь, уходящая сквозь пальцы, в песок, за грань, на изнанку мира.
Боль, опустошающая боль, до одури, до исступления, до разрытой ногтями земли.
Стынущий запах солнца – последний вырванный из сердца запах: больше нечего вырывать.
И бесконечный день, который в памяти слился единым мигом. Безумным мигом. Мигом, когда стих рев толпы и холодные руки Ласки расцепили судорожно сжатые пальцы Белянки, подхватили под мышки, поставили на затекшие ноги и оттащили к ясеню.
В мире не осталось никого, кроме двух глупых девочек, которым больше некого было делить. Они плакали, обнимались, кричали, ругались и плакали снова. Солнце томилось где-то за облаками, пока не закончились нелепые слова, пока не стемнело, пока из-за зубастых сосен не выглянула сумеречная звезда – покровительница влюбленных. Звезда, что в день встречи Нового лета древним обрядом связала Белянку и Стрелка в единое целое. Теперь она светила ему за гранью.
Ему одному.
Потому что Белянка осталась здесь. И ее держали холодные руки Ласки и обещание, сорванное последним дыханием Стрелка.
«Помоги… им… обещай…» – «Обещаю!»
Обещаю.
Обещаю…
Но он ведь тоже обещал! Обещал никогда не оставлять одну? Обещал вести за собой? Обещал защищать, позволить быть маленькой и слабой! Целую жизнь обещал! Как он мог после этого умереть? Как он мог оставить ее теперь?
Как он мог взять обещание, которое невозможно выполнить?
Невозможно выполнить.
Как он мог?
Белянка открыла глаза и резко села. Боль пульсировала в висках, а с потолка смотрело остывшее солнце. Его мама рисовала здесь счастье? Создавала дом, тепло и уют? Где теперь это счастье? Чей теперь это дом? Ради чего все было? Ради кого? Раз люди умирают – нет смысла. Смысла нет совершенно ни
