Еще одна женщина, в тускло-желтом плаще, кривым ножом отреза́ла у мертвого датчанина палец с кольцом.
А еще помню иссиня-черного ворона, кружащего в пахнущем кровью небе, и свой бурный восторг при виде птицы. Был ли это один из двух воронов Одина? Услышали ли сами боги о свершившейся бойне?
Я засмеялся, и смех мой выглядел неуместным, потому что, насколько я помню, в тот миг царила тишина. Пока не заговорила Этельфлэд.
– Господин?
Она подошла ближе и пристально посмотрела на меня.
– Утред? – ласково окликнула она.
Финан стоял в паре шагов за ней, а с ним – Сердик, и вот тогда я понял. Понял, но ничего не сказал, а Этельфлэд подошла ко мне и положила ладонь на мою руку.
– Утред? – снова проговорила она.
Кажется, я молча посмотрел ей в лицо. Ее голубые глаза блестели от слез.
– Роды, – произнесла Этельфлэд нежно.
– Нет, – очень тихо проговорил я. – Нет.
– Да, – сказала она просто.
Финан смотрел на меня с болью на лице.
– Нет!
– И мать, и дитя, – прошептала Этельфлэд.
Я закрыл глаза. Мой мир потемнел, стал черным, потому что моя Гизела умерла.
* * *«Wyn eal gedreas».
Это еще из одной поэмы, которую иногда поют в моем доме. Это печальная поэма и потому правдивая.
«Wyrd bið ful ãræd», – говорится в ней. Судьбы не избежать. И «wyn eal gedreas» – всякая радость умирает.
Вся моя радость умерла, и я погрузился во тьму.
Финан сказал, что я выл, как волк; может, я действительно выл, хотя и не помню этого. Горе надлежит скрывать. Человек, который сперва пропел, что судьбы не избежать, продолжил песню словами: должны сковать цепями наши самые сокровенные мысли. От опечаленного разума нет толку, сказал он, и надлежит скрывать печальные мысли. Может, я и вправду выл, но потом потряс руку Этельфлэд и зарычал на людей, сваливавших трупы в реку. Я приказал двум из них помочь тем, что пытались оттащить тела, застрявшие между быками разрушенного моста.
– Позаботься о том, чтобы наших лошадей свели вниз с вершины холма, – приказал я Финану.
В тот момент я не думал о Скади, иначе позволил бы Вздоху Змея забрать ее гнилую душу.
Только позже я догадался, что Гизелу убило проклятие, потому что она умерла в то самое утро, когда Харальд заставил меня освободить Скади. Сердик отправился рассказать мне о случившемся. С тяжелым сердцем он гнал коня через кишащую датчанами страну к Эскенгаму только для того, чтобы обнаружить, что мы оттуда уехали.
Услышав печальную новость, Альфред пришел ко мне, взял за руку и повел по улице Феарнхэмма. Он хромал, и люди расступались, давая нам дорогу. Альфред стискивал мой локоть и, казалось, дюжину раз собирался заговорить, но слова всякий раз замирали у него на губах. В конце концов он остановил меня и посмотрел мне в глаза.
– У меня нет ответа на вопрос, почему Господь посылает такое горе, – сказал он, а я промолчал. – Твоя жена была жемчужиной, – продолжал Альфред. Он нахмурился, и его следующие слова прозвучали тем щедрее, чем труднее ему далось их произнести. – Я молюсь, чтобы твои боги даровали тебе утешение, господин Утред.
Он подвел меня к римскому зданию, которое теперь превратили в королевский дом. В этом доме Этельред неловко взглянул на меня, в то время как дорогой отец Беокка смутил меня, вцепившись в мою правую руку и вслух молясь о том, чтобы его Бог обошелся со мной милосердно. Беокка плакал. Гизела хоть и была язычницей, но он ее любил.
Епископ Ассер, который меня ненавидел, тем не менее произнес ласковые слова, а брат Годвин, слепой монах, подслушивавший Бога, издавал протяжный заунывный звук, пока Ассер его не увел.
Позже Финан принес мне кувшин меда и пел печальные ирландские песни до тех пор, пока я не упился до бесчувствия. Только он и видел меня плачущим в тот день и никому об этом не проболтался.
* * *– Нам приказано вернуться в Лунден, – сказал мне Финан на следующее утро.
Я молча кивнул. Меня не интересовал окружающий мир, потому и не заботили чьи-то приказы.
– Король возвращается в Винтанкестер, – продолжал Финан, – а господа Этельред и Эдуард собираются преследовать Харальда.
Тяжелораненого Харальда его уцелевшие войска забрали на север. Они переправились через Темез. Говорили, будто Харальд не выдержал боли и приказал найти укрытие. Они нашли такое на заросшем колючками острове, который, как и следовало ожидать, назывался Торней[5]. Остров находился на реке Колаун, недалеко от того места, где она сливается с Темезом. Люди Харальда укрепили Торней, сперва построив огромный палисад со множеством колючих кустов, а после возведя земляной вал.
Господин Этельред и этелинг Эдуард догнали их там и взяли в осаду. Гвардейцы Альфреда под командованием Стеапы устремились на восток через Кент, выгоняя последних людей Харальда и возвращая огромное количество награбленного.
Феарнхэмм стал изумительной победой, оставив Харальда на мели на пропитанном лихорадкой острове. Его люди бежали к своим кораблям и покинули Уэссекс, хотя многие команды присоединились к Хэстену, который все еще стоял лагерем на северном побережье Кента.
А я был в Лундене. На мои глаза все еще наворачиваются слезы, когда я вспоминаю, как я здоровался со Стиоррой, моей дочерью, моей маленькой, лишившейся матери дочкой, которая вцепилась в меня и не отпускала. Она плакала, и я плакал. Я обнимал ее так крепко, как будто лишь Стиорра одна поддерживала во мне жизнь.
Осберт, мой младший, плакал и цеплялся за свою няньку, в то время как Утред, мой старший сын, хотя и плакал, насколько мне известно, но никогда не делал это передо мной – не из похвальной сдержанности, а скорее потому, что боялся меня. Он был нервным, суетливым ребенком и раздражал меня. Я настоял на том, чтобы сын учился искусству меча, но мальчишка неумело обращался с клинком. Когда же я взял его вниз по реке на «Сеолфервулфе», Утред не выказал никакого энтузиазма по отношению к судам и морю.
Он был со мной на борту «Сеолфервулфа» в тот день, когда я в очередной раз увидел Хэстена.
Мы оставили Лунден в темноте и пробирались вниз по реке вместе с отливом, под бледной луной.
Альфред издал закон – он любил издавать законы, – гласивший, что сыновья олдерменов и танов должны ходить в школу, но я отказался позволить Утреду Младшему ходить в школу, которую епископ Эркенвальд основал в Лундене. Мне плевать было, научится ли Утред читать и писать, – оба эти умения сильно переоценивают, но мне было не плевать, что ему придется слушать проповеди епископа. Эркенвальд настаивал, чтобы я послал мальчика учиться, но я возразил, что Лунден на самом деле является частью Мерсии (так в те дни и было), на
