Руки Дона немного тряслись, когда он наливал кофе из кофейника, стоявшего в углу, аккурат под этим гребаным глупым плакатом с котенком: «ДЕРЖИСЬ». Наполнив чашку, он плюнул в черную жидкость, которая оставалась в кофейнике. Коутс, старая злобная сука, целыми днями курила и пила кофе. Дон надеялся, что простужен и зараза передастся ей. Господи, почему она не могла умереть от рака легких и оставить его в покое?
Время вызова и обескураживающее предсказание этой чокнутой из камеры 10 не позволяли Дону сомневаться, что либо Сорли, либо Демпстер настучала на него. Это было плохо. Ему не следовало делать то, что он сделал. Они ждали, когда он подставится, и сразу после утренней встречи с Коутс он оказал им такую услугу.
Ни один человек в своем уме не стал бы его винить. Учитывая, как давила на него Коутс и сколько хныканья этих чертовых заключенных ему приходилось выслушивать каждый день, оставалось удивляться, как он еще никого не убил, просто от раздражения.
Неужели он не мог время от времени потискать кого-то из них? Боже мой, в прежние времена официантка обижалась, если ты не шлепал ее по заду. Если ты не свистел вслед женщине на улице, она спрашивала себя, к чему прихорашиваться. Они же одевались именно для того, чтобы их раздели. Да что случилось с женской половиной населения? В нынешнюю эру политкорректности женщине нельзя даже сказать комплимент. Похлопать по заду или сжать сиську – разве это не комплимент? Только глупец этого не понимает. Дон не стал бы прихватывать кого-то за зад, будь этот зад уродливым. Он мог прихватить только красивый зад. Это была игра, ничего больше.
Заходил ли он иногда слишком далеко? Да. Время от времени. И здесь Дон готов был частично признать свою вину. Тюрьма – не лучшее место для женщины со здоровыми сексуальными инстинктами. Кустов больше, чем в джунглях, а копьеносцев нет. Влечения неизбежны. С потребностями не поспоришь. Взять, к примеру, эту Сорли. Возможно, на уровне подсознания, но она его хотела. Подавала множество сигналов. Покачивала бедрами по пути в столовую, проводила кончиком языка по губам, проходя мимо с охапкой ножек для стульев, бросала выразительные взгляды через плечо.
Разумеется, Дону следовало избегать всех этих соблазнов, исходивших от преступниц и дегенераток, которые хватались за любую возможность подставить тебя, навлечь беду. Но он был человек. Нельзя было винить его за уступки естественным мужским желаниям. Хотя от старой, поеденной молью карги Коутс понимания не дождешься.
К уголовной ответственности его привлечь не могли, он в этом не сомневался – слово крэковой шлюхи, даже двух крэковых шлюх, никогда не перевесит слова Дона в суде, – но работы он определенно мог лишиться. Начальник обещала принять меры после еще одной жалобы.
Дон мерил шагами кабинет. Мрачно раздумывал над тем, не являлась ли вся кампания Коутс против него проявлением некой извращенной, ревнивой любви. Он видел фильм с Майклом Дугласом и Гленн Клоуз[25], который нагнал на него страха. Отвергнутая женщина могла пойти на многое, чтобы отравить тебе жизнь, с этим не поспоришь.
Мысли его на короткое время перескочили к матери. Она как-то призналась, что советовала бывшей Дона, Глории, не выходить за него, потому что «ты, Донни, ни одной юбки не пропустишь». Конечно, этим она обидела его до глубины души, ибо Дон Питерс любил свою мать, любил ее холодную руку на своем горячечном лбу, когда болел в детстве, помнил, как она пела ему, что для нее он – свет в окошке, ее единственный свет в окошке. Чтобы собственная мать пошла против него? Что это говорило о ней? К вопросу о властных женщинах.
(Он подумал, что надо бы позвонить матери и узнать, как она, но отверг эту мысль. Она большая девочка.)
Сложившаяся ситуация попахивала женским заговором: соблазнить и предать. Решающим фактом было то, что эта чокнутая в камере 10 как-то узнала о вызове начальника. Он не собирался утверждать, что они все в этом замешаны, нет, он еще не выжил из ума, но не стал бы утверждать и обратное.
Дон присел на край стола и случайно сбросил на пол маленькую кожаную сумку.
Он наклонился, чтобы поднять ее. Сумка напоминала косметичку для зубной щетки, какую берешь с собой в поездку, но кожа была отличного качества. Дон расстегнул молнию. Бутылочка темно-красного лака (как будто цвет ногтей помешает кому-то увидеть, что Коутс – отвратительная ведьма), маникюрные ножницы, щипцы для ногтей, маленькая расческа, несколько таблеток прилосека в упаковке и… пузырек с лекарством, отпускаемым по рецепту.
На этикетке Дон прочитал: Джейнис Коутс, ксанакс, 10 мг.
2– Джанетт! Ты в это веришь?
От вопроса Энджел Фицрой все внутри у Джанетт сжалось. Во что? В то, что Питерс затолкал ее за торговый автомат с колой и заставил ему подрочить? Головная боль уже перестала быть просто головной болью и превратилась в череду взрывов: бах-бах-бах!
Но нет, Энджел говорила о другом. Не могла говорить об этом. Ри никогда бы никому не сказала, попыталась утешить себя Джанетт. Мысли криками разносились в черепе, едва различимые за взрывами мигрени. Потом Джанетт догадалась – как она надеялась, – о чем говорила Энджел.
– Ты об этой… сонной болезни?
Энджел стояла в дверном проеме камеры. Джанетт сидела на койке. Ри куда-то испарилась. До ужина коридор крыла был открыт, и все, кого отличало примерное поведение, могли по нему гулять.
– Да, конечно, я об этом. – Энджел вошла в камеру, пододвинула к себе единственный стул. – Спать нельзя. Никому нельзя. Для меня это не проблема, я и так сплю мало. Никогда не спала, даже ребенком. Сон похож на смерть.
Новости об Авроре казались Джанетт какой-то нелепостью. Женщины во сне обрастали коконом? Может, мигрень повредила ей мозг? Ей хотелось принять душ, но она не могла заставить себя обратиться к охраннику. Да ей бы и не позволили. В тюрьме жили по правилам. Охранники – ох, простите, дежурные – претворяли эти правила в жизнь. Ты должна делать все, что они говорят, а не то бац – плохое поведение.
– У меня ужасно болит голова, Энджел. Мигрень. Не могу сейчас говорить об этом безумии.
Энджел глубоко и шумно вдохнула через длинный костистый нос.
– Послушай, сест…
– Я тебе не сестра, Энджел. – Голова болела так сильно, что Джанетт не волновала реакция Энджел на грубость.
Но Энджел продолжала гнуть свое:
– Это, конечно, безумие, но реальное. Я видела Нелл и Селию. Во всяком случае, то, что от них осталось. Они заснули и теперь упакованы, как гребаные рождественские подарки. Кто-то говорил, что с Макдэвид та же история. Прощай, детка, прощай. Я наблюдала за Нелл и Селией.
