Ползет. Покрывает лица.
Значит, это правда. Рассказ Энджел не оставлял в этом сомнений. И что с того? Для Джанетт все это значения не имело. Она ничего не могла поделать ни с этим, ни с чем-либо другим. Она закрыла глаза, но тут же почувствовала, как кто-то взял ее за плечо. Энджел начала ее трясти.
– Что?
– Ты собираешься уснуть?
– Нет, пока ты задаешь вопросы и трясешь меня как грушу. Прекрати.
Энджел убрала руку.
– Не спи. Мне нужна твоя помощь.
– Почему моя?
– Потому что ты нормальная. Не такая, как большинство. У тебя голова на плечах. Ты холодна, как сталь. Может, все-таки выслушаешь, что я хочу тебе сказать?
– Мне все равно.
Хотя Энджел ответила не сразу, Джанетт чувствовала, как она нависает над койкой.
– Это твой мальчишка?
Джанетт открыла глаза. Энджел всматривалась в фотографию Бобби, прикрепленную к цветному квадрату на стене у койки. На фотографии Бобби пил через соломинку из бумажного стаканчика, а на голове у него красовалась шапка с ушами Микки-Мауса. На лице Бобби читалась очаровательная подозрительность: похоже, он опасался, что кто-то схватит стакан и шапку и даст деру. В те далекие времена ему было четыре или пять.
– Да, – ответила Джанетт.
– Крутая шапка. Всегда хотела такую. Завидовала детям, которые их носили. Фотография выглядит старой. Сколько ему сейчас?
– Двенадцать.
Эта фотография была сделана примерно за год до того, как все пошло под откос. Они с Дэмиеном повезли Бобби в Диснейуорлд. Мальчик на фотографии не знал, что его отец однажды нанесет матери лишний удар, а мать вонзит отцу в бедро шлицевую отвертку и что пока мать будет отбывать срок за убийство при смягчающих обстоятельствах, тете придется оформить над ним опекунство. Мальчик на фотографии знал другое: у пепси отменный вкус, а шапка у него крутая.
– Как его зовут?
Пока Джанетт думала о сыне, взрывы в голове поутихли.
– Бобби.
– Красивое имя. Тебе это нравится? Быть мамой? – Вопрос соскользнул с губ Энджел, прежде чем она поняла, что задает его. Мама. Быть мамой. Сердце Энджел затрепетало. Но вида она не подала. У нее были свои секреты, и она умела их хранить.
– Едва ли у меня хорошо получалось. – Джанетт заставила себя сесть. – Но я люблю своего сына. Так чего ты от меня хочешь, Энджел? Что я должна сделать?
3Позднее Клинт решит, что ему следовало догадаться о намерениях Питерса.
Поначалу дежурный был слишком спокоен, улыбка на его лице совершенно не соответствовала тяжести предъявленных ему обвинений. Правда, Клинт злился, сильно злился, как не злился с юности, а потому не видел того, что ему следовало видеть. Словно в его голове была веревка, которая перетягивала коробку с плохими воспоминаниями детства. Жена Клинта сделала первый надрез, известие об Авроре – второй, собеседование с Иви – третий, а случившееся с Джанетт разорвало веревку. И теперь он думал о том, какой вред сможет причинить Дону тем или иным предметом. Он мог сломать ему нос телефонным аппаратом со стола, мог взрезать щеку подонка краем памятной таблички «Лучший служащий исправительного учреждения». А ведь Клинт приложил немало усилий, чтобы изгнать из головы все мысли о насилии. Собственно, ради этого он и выбрал психиатрию своей профессией.
Что тогда сказала ему Шеннон? «Клинт, милый, если будешь и дальше лезть в драки, когда-нибудь победа окажется слишком крупной». Она имела в виду, что он кого-нибудь убьет, и, возможно, была права. Но вскоре он получил независимость по решению суда, и необходимость драться отпала. После этого, в выпускном классе, он сознательно выплескивал ярость на беговой дорожке. Эта идея тоже принадлежала Шеннон – и оказалась чертовски хорошей. «Если тебе нужны физические нагрузки, займись бегом. Так будет меньше крови». И он побежал от прежней жизни, побежал, как пряничный человечек, бежал и бежал, до медицинской школы, до женитьбы, до отцовства.
Большинству детей, попавших в приемную семью, это не удавалось. Система работала против тебя. Многие из таких детей в итоге попадали в тюрьмы вроде женской в Дулинге или мужской «Львиной головы», которая располагалась дальше по дороге и, по мнению специалистов, могла в любой момент сползти по склону холма. Действительно, в Дулинге хватало девочек из приемных семей, и жили они под властью Дона Питерса. Клинту повезло. Он стал исключением из правила. Шен помогла ему в этом. Он давно о ней не думал. Но сегодня словно прорвало водопроводную магистраль, и по затопленным улицам поплыли забытые вещи. Похоже, дни катастроф также были и днями воспоминаний.
4Клинтон Ричард Норкросс окончательно попал в систему опеки в 1974 году, когда ему исполнилось шесть лет, но документы, которые ему довелось увидеть, свидетельствовали о том, что его и раньше, пусть на время, забирали из семьи. Типичная история: юные родители, наркотики, бедность, криминальное прошлое, вероятно, проблемы с психикой. Безымянный социальный работник, проводивший собеседование с матерью Клинта, записал: «Она опасается передать сыну собственный депрессивный настрой».
Отца он не помнил вовсе, от матери осталось одно воспоминание: девушка с мрачным лицом хватает его за руки и начинает трясти, умоляя перестать грызть ногти. Лайла однажды спросила его, не хочет ли он найти кого-то из родителей, если они еще живы. Клинт ответил отрицательно. Лайла сказала, что понимает, но, конечно, она не имела ни малейшего понятия, и его это вполне устраивало. Он не хотел, чтобы она понимала. Человек, за которого она вышла замуж, спокойный, уверенный в себе доктор Норкросс, сознательно отгородился от того периода своей жизни.
Вот только человек не мог отгородиться от прошлого. Пережитое оставалось с ним, пока смерть или Альцгеймер не отнимали у него все. Клинт это знал. Видел на каждой сессии, которую проводил с заключенными. Свою историю ты носил как ожерелье, пахучее ожерелье из головок чеснока. Прятал ты его под воротник или выставлял напоказ, ничего не терялось. Ты сражался вновь и вновь, но не мог выиграть даже молочный коктейль.
В детстве и отрочестве он жил в пяти или шести домах, но нигде и никогда не чувствовал себя дома, то есть в безопасности. И возможно, не следовало удивляться тому, что в итоге он нашел работу в исправительном учреждении. Чувства, которые испытывали заключенные, ничем не отличались от его собственных чувств в детстве и отрочестве: постоянное ощущение, что ты вот-вот задохнешься. Он хотел помочь людям, которые это чувствовали, поскольку знал, как это ужасно, как это убивает в тебе все человеческое. Вот почему Клинт решил оставить частную практику, едва приступив к работе.
Хорошие приемные дома, конечно же, были, и сейчас их стало больше, но Клинту не довелось побывать ни в одном. О лучших он мог сказать, что там
