В понедельник в восемь часов утра Лебрак явился в класс в залатанных штанах и куртке с рукавами разного цвета, что делало его похожим на чучело гороховое.
Когда он уходил, мать строго предупредила сына, что тот должен беречь свою одежду и, если вечером на ней обнаружится хоть одно пятнышко грязи или дырочка, он снова получит по заслугам. Так что ему было немного не по себе, и он чувствовал себя несколько скованным в движениях. Но это продолжалось недолго.
Едва он вошел в школьный двор, Тентен снова по секрету передал ему от сестры клятвы в вечной любви и предложения, пусть заурядные, но от этого не менее значительные, о готовности в случае необходимости незамедлительно починить его одежду.
На это ушло не больше тридцати секунд, после чего они сразу присоединились к основной группе, где страстно разглагольствовал Гранжибюс. Он в который раз рассказывал, как накануне вечером они с братом чуть было не попались в ловушку вельранцев, которые теперь не ограничились одними оскорблениями и метанием камней, но и вправду хотели завладеть их драгоценными персонами и принести их в жертву своей неутолимой ненависти.
К счастью, братья Жибюсы находились недалеко от дома; на свист прибежал Турок, их большой датский дог, который как раз в этот день – вот лафа! – был спущен с цепи. Появление огромного сторожевого пса, которого братья тут же натравили на своих недругов, его рычание, его торчащие из красной пасти клыки обратили отряд вельранцев в поспешное бегство.
Поэтому, продолжал Гранжибюс, они попросили Нарсиса каждый вечер около половины шестого отвязывать собаку и посылать им навстречу, чтобы, если надо, она охраняла братьев по дороге домой.
– Негодяи! – сквозь зубы пробурчал Лебрак. – Вот ведь гады! Они нам за это заплатят! И дорого!
Стоял погожий осенний денек: на рассвете рассеялись низкие облака, ночью защитившие землю от холода; было тепло; дымка над ручьем Вернуа, казалось, навсегда растаяла при первых же лучах солнца, а за кустами над Сотой, там, внизу, вражеская опушка щетинилась своими желтыми и местами обнаженными стволами молодых деревьев и строевого леса.
По-настоящему подходящий для сражения день.
– Подождите только, вот наступит вечер! – улыбаясь, процедил Лебрак. Радостный ветерок пробежал над головами лонжевернских солдат. На кучах хвороста и в ветвях садовых деревьев щебетали воробьи и распевали зяблики; солдаты тоже пели, как птицы. Солнце веселило их, делало доверчивыми, забывчивыми и безмятежными. Вчерашние тревоги и полученная их полководцем встрепка отступили, и мальчишки воспользовались переменкой, чтобы разыграть великолепную партию в чехарду.
Но тут раздался свисток отца Симона. Веселье прекратилось, озабоченные складки набежали на лбы, губы собрались в горькие гримасы, глаза подернулись печалью. Увы, это жизнь…
– Ты урок знаешь? – потихоньку спросил Крикун у Лебрака.
– Гм… да… так себе! Постарайся подсказать мне, если можешь! Чтобы и речи не было остаться после уроков, как в субботу. Я отлично вызубрил метрическую систему, знаю назубок меры веса: в чугуне, меди, стаканами, в чем хочешь; но не знаю, что надо, чтобы стать избирателем. Мой папаша наведался к отцу Симону, так что меня точно вызовут к доске по какому-нибудь предмету! Хорошо бы, чтобы это оказалась метрическая система!
Желание Лебрака исполнилось, зато удача, которая улыбнулась ему, чуть было не сыграла злую шутку с его дружком Курносым. Так что без столь же ловкого, сколь и незаметного вмешательства Крикуна, пустившего в ход губы и руки не хуже самого заправского мима, Курносый точно остался бы после уроков.
Бедный парень, который, как мы помним, несколько дней назад уже чуть было не нарвался из-за «гражданина», по-прежнему пребывал в полном неведении относительно условий, необходимых для того, чтобы стать избирателем.
Однако благодаря жестикуляции Крикуна, который потрясал в воздухе правой рукой с четырьмя растопыренными пальцами и спрятанным большим, понял, что их четыре.
Назвать эти условия оказалось делом куда более сложным.
Казалось, Курносый пребывает в глубокой задумчивости. Изобразив приступ временного выпадения памяти, наморщив лоб и нервно шевеля пальцами, он не спускал глаз со спасителя Крикуна, проявлявшего чудеса изобретательности.
Тот быстрым выразительным взглядом указал своему товарищу на висящую на стене карту Франции Вида́ль-Лабла́ша{21}. Курносый, не будучи в курсе, неверно понял эту двусмысленную подсказку и, вместо того чтобы сказать, что надо быть французом, ко всеобщему изумлению ответил, что надо знать гиаграфию страны.
Отец Симон поинтересовался, не сошел ли он с ума или, быть может, потешается над всеми. А глубоко опечаленный тем, что его неверно поняли, Крикун вертел головой во все стороны и незаметно пожимал плечами.
Курносый взял себя в руки. Его осенило, и он сказал:
– Надо быть местным!
– Местным? – этот неточный ответ еще пуще взъярил учителя. – Пруссаком? Или, может, китайцем?
– Французом! – опомнился вызванный. – Надо быть из Франции!
– А, ну наконец-то! А дальше что?
– Дальше? – он умоляюще смотрел на Крикуна.
Тот выхватил из кармана нож, открыл его, сделал вид, что собирается перерезать горло своему соседу по парте Було и ограбить его, после чего стал качать головой справа налево и слева направо.
Курносый догадался, что надо не быть преступником: никого не убить и никого не ограбить, – и незамедлительно заявил об этом. Остальные, хором присоединившись к голосу Крикуна, придали ответу законченную форму, сказав, что следует пользоваться своими гражданскими правами.
Черт возьми, всё не так уж плохо! Курносый перевел дух. Третье условие потребовало от Крикуна особенной выразительности: поднеся руку к подбородку, он пригладил ею несуществующую бородку, провел по невидимым длинным усам. Потом опустил обе руки вниз, чтобы указать таким образом на наличие волосяного покрова в некоем тайном местечке. Потом, точно стыдящий изъясняющегося знаками англичанина Панург, он одновременно два раза подряд воздел вверх обе руки с растопыренными пальцами, а затем – только один большой палец правой руки, что, несомненно, означало число двадцать один. Затем он как-то страшно закашлялся, так что из горла у него вырвались какие-то звуки, смутно похожие на слово «год». И торжествующий Курносый вывел необходимое третье условие:
– Иметь двадцать один год.
– Переходим к четвертому, – в этот момент отец Симон напоминал крупье за рулеточным столом в престольный праздник.
Курносый уставился на Крикуна, потом перевел взгляд к потолку, снова посмотрел на Крикуна; брови его сошлись на переносице, будто его бессильная воля боролась с мутными водами памяти.
Взяв в руку тетрадь, Крикун указательным пальцем выводил на ее обложке невидимые буквы.
Что бы это могло означать? Нет, Курносому это ничего не говорило. Тогда суфлер сморщил нос, открыл рот, стиснув зубы и высунув
