— Подерягин! — воскликнул Зубов, бросаясь в тот самый угол. Очередь в тишине спящей деревни прозвучала, как гром среди ясного неба. — С ума сошел?
Проснулись, сбросив с себя сонную одурь предрассветного утра, местные псины. Деревня сразу ожила, очнулась. Замигали окна домов. Раздалась громкая торопливая немецкая речь.
— Побудили всех…
— Ааа! Мамочки моя… — стонал Гришка тихонько, сквозь сжатые зубы, зажимая рану ладонью. Сквозь его плотно сжатые пальцы стекала тоненькая струйка крови. — Больно-то как…
— Сейчас! — Петр бросился к нему, на ходу доставая перевязочный пакет. — Потерпи, братка…Потерпи чуток, — Подерягин ловко разрезал бинт, накладывая один за одним быстрые витки.
— Баба была…Наша…Русская… — Прохор вернулся назад из угла, осмотрев убитую.
— Спужалась, наверное… — пожал плечами Петр, стягивая бинт. — Думала, бандиты какие…Фронт далече от них будет. Вот и пальнула…
— Дура… — застонал Гришка.
— Это точно! — согласился Петр, закончив перевязку. — Уходить надо, Проша! Через пару минут тут будет очень много немецких солдат, а у нас на руках фриц без сознания и раненый…
— Что ты предлагаешь? — быстро спросил лейтенант, напряженно всматриваясь в окно, где уже виднелись суетящиеся немцы, пока просто недоуменно толкающиеся на улице, но не двигающиеся в сторону жилья своего командира.
— Надо их задержать, а вам двоим уходить через окно и огородами, — сказал Петр, доставая дополнительные диски для своего ППШ.
— Добро…
Вдвоем они вытолкали через распахнутое окно находившегося без сознания немца, а когда повернулись обратно, то увидели неожиданно спокойного с плотно сжатыми губами Гришку Табакина, устраивающего у окна поудобнее.
— Ты чего, Гриня? — спросил Петр, осипшим в раз голосом. Он понял уже, что задумал товарищ и не мог этого принять, не мог допустить. Гришка…Вечно боящийся смерти, что его убьют или ранят, днями и ночами мечтавший о скором окончании войны, решил остаться один, чтобы прикрыть их отход.
— Прохору с раненным и языком не уйти… — быстро проговорил он, укладывая рядом с собой в рядок гранаты из подсумка. — Все погибнем и задание не выполним! Я прикрою…Сколько смогу, только гранат мне побольше оставьте, чтоб подольше продержаться.
— Гришка…Гриня… — Петр неожиданно задрожал всем телом, затрясся. Из глаз самовольно покатились слезы.
— Идите…Я этих сволочей… — Табакин решительно прильнул к стеклу, наблюдая за тем, как несколько солдат направляются к дому командира.
— Табакин… — ошарашено пробормотал Прохор, не ожидавший от своего подчиненного такого шага.
— Идите! — почти прокричал Григорий.
— Пошли… — коротко приказал Зубов, вытягивая все свои запасы гранат. Его примеру последовал и Петр, повинуясь нахлынувшему порыву он развернул друга к себе и крепко обнял, борясь с подкатывавшем к горлу комком.
— Больно же…Петька… — Григорий поморщился и ухватился за раненное плечо.
— Уходим!
Они вынырнули из полумрака дома на белоснежное поле огорода, усыпанного не убранными стеблями кукурузы и бахчи. Немец все еще был без сознания. Кровь течь перестала, покрыв ранку начинающей заживать коричневой коркой.
— Сначала тащишь ты, а я прикрываю, а потом я! — скомандовал Зубов, у которого даже в его облике юного лейтенанта что-то переменилось. Лицо стало старше, морщины на лбу четче, а глаза горели каким-то яростным огнем всепоглощающей ненависти. Петр, готов был поспорить, что в этот момент Прохор пожалел, что оставил в живых того молоденького часового у опушки.
Так и становятся настоящими солдатами…Подумал Петр. Совсем не через учебные полигоны и стрельбы, не через дежурства по кухне или стоя дневальным на тумбочке, а только так…Потеряв кого-то близкого, отупев от ярости и бешенства, клокочущего внутри. Становятся только тогда, когда терять уже нечего…Когда в сердце остается лишь ледяная пустота и нет в нем места для любви, нет в нем места для человеческой жалости, есть только боль и жажда мести.
Они успели отбежать почти на километр, когда позади них раздались первые выстрелы. Гришка Табакин — весельчак и бабник, вечно боящийся умереть, рассказывающий всем и каждому об этом принял свой последний бой в деревне Масловка.
Петр на секунду остановился и обернулся назад. Темное небо, начинающее сереть перед рассветом озаряли яркие огненные вспышки, слышался грохот, взорвались несколько гранат.
— Пока они думают, что мы там и с нами этот… — Прохор кивнул в сторону немца. — Они будут штурмовать осторожно. У Гришки есть шанс продержаться час.
— У Гришки шансов нет. Проша, — ответил тихо Петр, снова начиная свой бег меж деревьев, экономя силы.
18
«Шурка, Колька и ружье…» Декабрь 1942Полгода оккупации пролетели для села незаметно. Горячка первых месяцев у немцев стихла. Раз и навсегда, показав, кто здесь главный, они попритихли и больше никого не казнили столь публично, как учительницу Татьяну Сатину. Партизаны, следуя советам деда Федьки, акций не проводили, а на территории района установилось некое подобие равновесия, когда обе воюющие стороны замерли на старте, выжидая кто первым откроет огонь, чтобы начать самую настоящую кровавую баню.
Ганс и Вилли, живущие у Подерягиных, были идеальными квартирантами. Буянить не буянили, уходили рано утром в дом бургомистра, выполняли там свои функции охранников, возвращались за полночь или вообще не приходили ночевать, оставаясь в конторе о самого утра.
А вот сам Василь Полухин значительно изменился. Казнь Тани Сатиной изменила его до неузнаваемости. Он стал бледен, похудел, постоянно нервно оглядывался, словно опасался, что вот-вот из-за угла вынырнет какой-нибудь народный мститель и всадит ему клинок в спину. Василий жил в постоянном страхе, что не могло не сказаться на его здоровье. Бургомистр начал часто болеть, подолгу не вставать с постели. Ночами ему снились площадь, заполненная до отказа людьми, и слышался жадный шепот за спиной.
— Убьет…Неужто решится…
Голоса эти преследовали его везде, и когда он сидел за своим столом в кабинете, когда ел, спал или инспектировал деревни поблизости. Они не выходили у него из головы, звуча предательски страшным набатом в ушах, а
