В эту ночь ему снова не спалось…Он долго ворочался на кровати с бока на бок, но сон не приходил. Жена, спящая рядом, давно уже наводила на него тоску своими осуждающими взглядами, невольными уколами нечистой совести, которые, впрочем, вскоре ею забывались, с достатком компенсируясь довольно большой зарплатой бургомистра, приходящей в марках.
Василь вздохнул и тихо встал, боясь разбудить женщину, которая за последние полгода стала для него совершенно чужим человеком. Он и возвращался домой как-то больше по инерции, с мыслью, что больше-то возвращаться-то и некуда. Хлебал щи. Слушал в пол уха немудреные сплетни, а потом ложился в кровать. Торопливо отворачиваясь к стене, делая вид, что спит, прислушиваясь до того момента, пока дыхание ее не становилось спокойным и равномерным. Потом вставал, одевался и долго смотрел на свое осунувшееся лицо в зеркале.
Сегодня ночь ничем не отличалась от сотни других, наполненных стыдом и отчаянием. Василь потер заросший щетиной подбородок. Мелькнула мысль, чтобы побриться. Но он отмел ее сразу. Пошарил в темноте по полкам, пытаясь найти начатую четверть самогонки, оставшуюся со вчерашнего вечера. Не нашел и быстро стал одеваться, вспомнив про припрятанную заначку в его кабинете. Молча выбрался на улицу, вдыхая морозный воздух. В этом году зима удалась, как никогда до этого! Морозы стояли под тридцать уже почти месяц. Снег укутал крыши домов еще в октябре, как раз на Покрова, да так и остался лежать. Посреди улице вытоптанная тропинка, широкий санный след, ведущий к центру села. Полухин медленно побрел по нему, упиваясь своим одиночеством. В деревне пусто и тихо, словно все вымерли, а еще совсем недавно девчата и парни с песнями и плясками гуляли по улицам, лузгали семечки, общались, веселились, находили свою любовь…Комендантский час сделал свое черное дело. После восьми часов вечера редко встретишь какого-то прохожего. С наступлением сумерек село погружается в сон, гаснут керосинки в домах, тухнут лучины до следующего дня и так без конца…
Когда-то давно он тоже был молодым. Василь оглядел знакомые улицы, где они со своими погодками лихо отплясывали под аккомпанемент гармониста. Тут он и повстречал первый раз Акулину. Ее чуть прищуренный насмешливый взгляд, четко очерченные скулы, тонкие чувственные губы и сводившая всех ребят села с ума коса…Полухин тяжело вздохнул, остановился, пытаясь отогнать нахлынувшие воспоминания. Она пела…Она прекрасно пела! Так душевно, что слезы наворачивались на глаза, даже у самых лихих ребят, не боявшихся идти на нож с голыми руками. Она пела и была мечтой каждого из компании, доставшаяся его лучшему другу.
Петр…Заводила в их компании! Серьезный, солидный…Кремень, а не мужик! Из семьи кулаков, владеющий настоящей ветряной мельницей. Куда Василю было состязаться с этим молодцом? А может он и не пробовал состязаться?
Полухин замер на месте от этой неожиданно, пришедшей ему в голову простой мысли.
Это была ранняя осень, когда пожелтевшие листья еще не опали с деревьев, а погода все еще милостиво позволяет наслаждаться последними в этом году лучами теплого солнца. Петр взял Акулину за руку и прямо с вечерки увел к себе домой. Почему Василь промолчал? Почему не врезал ему со всей силы? Он и сам этого не знал…Просто отпустил, уверенный, что с Петром его ненаглядная, с которой он и заговорить-то боялся, найдет свое женское счастье. И не прогадал! Результат тому двое деток, которые подрастают в доме Подерягиных. Но как же больно, как же глупо это осознавать, особенно сейчас, когда конец жизни виден, он не за горами, а расплата приближается с каждой сводкой совинформбюро.
Ноги сами вынесли его к плетню Подерягиных. Шатаясь, как пьяный, он ухватился за длинную жердь, не чувствуя холода в расхристанном зипуне и без шапки. Он не мог бороться. Не хотел бороться с болью томящейся у него в груди, затаившейся, как кобра, сосущая изнутри все его нутро. Не в силах больше терпеть он глухо простонал, держась за свою седую голову…
— Василь, ты? — раздался совсем рядом знакомый женский голос, от звука которого Полухин вздрогнул, снова пытаясь нацепить на себя маску бургомистра. — Тьфу ты, Господи! А я уж думала, кого это на ночь глядя принесло ко двору…Ты чего это здесь? — Акулина, кое-как замотанная в теплый махровый платок, в накинутом на плечи костюме свекра, стояла у колодца с набранным ведром воды. Ее тонкие стройные ноги, прикрытые до клен ночной рубахой нетерпеливо топтались на месте, ощущая покалывающий морозец. Только сейчас Полухин заметил, что в окнах горит свет, а над трубой вьется манящий теплый дымок домашнего очага. Такого недосягаемого для него, но такого желанного. Наверное, самого желанного в этом мире!
— Шел мимо…
— Куда это? — нахмурилась Акулина. Их хата была крайняя с поля. Дальше только была непроходимая по зиме белоснежная гладь снега. И Василь решился…бросился, как в омут с головой, говоря торопливо, путано, но от всего сердца:
— Акулинушка…Ясочка моя! — он рухнул в снег перед ней на колени, вытирая катившиеся градом по небритым щекам слезы. — Люблю я тебя! Люблю! Всем сердцем люблю! С момента, как увидел, нет покоя мне в этом мире…
— Сдурел что ли?! — воскликнула она, боязливо посматривая на раскрытые дверь в сени, как бы дед Федька не услышал.
— Мы уедем…Далеко…В Германию. Жить, как фрау настоящая будешь! Мне Бааде обещал домик и паспорт немецкий. Не жизнь мне без тебя…Молиться на тебя стану! Уедем!
— Василь! Василь! — окликнула она его, поднимая с колен. — А Петр? О Петре ты подумал? О жене своей? А? О сыне?
— Что жена? Ей марки немецкие нужны, а не я…А Петр твой сдох уж верно где-то от немецкой пули! Сука…
— Не сметь! — Акулина со всего размаху влепила Полухину отчаянную пощечину. Тот покачнулся. Схватился за лицо. Острая боль его отрезвила. Горящая щека, как от удара хлыстом, заставила собраться.
— Так значит…Мараться не хочешь? — зло прошептал он, сжав кулаки. — С предателями народными…Убийцами? — Акулина попятилась назад, чувствуя, как напирает кум. В его глазах она увидела ту самую темную водицу, которая бывает у самых настоящих сумасшедших, готовых совершить какой-нибудь гадкий и мерзкий поступок. Полухин плотоядно усмехнулся и бросился
