– Кстати, – заметил Дмитрий. – За отсутствие любого из этих предметов Чингисхан мог казнить своего воина. Кхайду не столь строг, особенно с союзниками, из-за потерянной иголки он головы не лишит. Но вот трусость в бою карается без пощады. Побежит с поля брани один человек – казнят весь десяток. Побежит десяток – казнят сотню. Казней не будет лишь в том случае, если в бегство обратится все войско. Но такого, по крайней мере, при мне, еще не случалось.
Еще бы! Трудно обратить в бегство армию, каждый солдат которой знает, что, спасая в бою собственную шкуру, он обрекает на неминуемую смерть себя и своих товарищей после сражения. Ни шагу назад, в общем… Местные законы военного времени будут покруче сталинских расстрелов на передовой.
– В общем, предупреждаю сразу, Василь, – вполне дружелюбно продолжал Дмитрий. – Коли вдруг замечу, что ты начинаешь пятиться перед супостатом – зарублю собственноручно.
Бурцев промолчал. Но раз уж на то пошло, так же, наверное, вправе поступить и он, если в бою смалодушничает десятник.
– Зато можешь быть спокоен, – Дмитрий подмигнул. – В полон тебя ни поляки, ни тевтоны не возьмут. Мы не позволим. С этим здесь тоже строго: если кого-нибудь пленят, татары опять-таки убивают весь десяток.
Бурцев вспомнил брата Себастьяна с его пыточным арсеналом. Пожалуй, татаро-монгольский вариант круговой поруки – не такая уж и плохая вещь.
Знакомое и раскатистое «Бр-р-рум-бам-п» неожиданно громыхнуло где-то на краю лагеря. И еще раз, и еще.
– В чем дело? – вскинулся Бурцев. – Нападение?
Десятник прислушался. Нахмурился.
– Нет, – мотнул головой Дмитрий. – Сигнал сбора на казнь.
– Казнь?!
Новгородец кивнул:
– То, о чем я тебе только что говорил. Смерть – она легка на помине.
Бурцев поежился.
– И часто у вас такое происходит?
– С тех пор, как вошли на польские земли – в первый раз. Так что, думаю, стоит посмотреть. Особенно тебе, Василь. Оно, знаешь ли, полезно будет. Идем!
В «полезности» предстоящего зрелища Бурцев сомневался. Но последнее слово десятника прозвучало как приказ. А в войске, где царят столь крутые нравы, пререкаться с командиром – себе дороже. Он предпочел не ерепениться. Пока, по крайней мере.
Глава 51Мрачное действо происходило в круге, освещенном факелами. Огни держали угрюмые и неподвижные, словно статуи, воины с обнаженными саблями. Пламя злобно шипело и плевалось яркими искрами, чадило в черное небо густым дымом, плясало на ветру, отражалось одинаково недобрыми всполохами на заточенной стали клинков и в узких щелочках глаз.
Барабанщики, находившиеся за пределами огненного круга, мерно поднимали и опускали огромные колотушки. «Бр-р-рум-бам-п! Бр-р-рум-бам-п» – гулко вибрировала натянутая кожа монгольских тамтамов.
Суровые лица, колючие жесткие взгляды…
В центре круга располагалось странное сооружение. Несколько жердей, врытых в землю, отдаленно напоминали каркас юрты, не покрытой шкурами. Поверх этой ребристой конструкции были перекинуты веревки из конского волоса. На веревках в хитроумном переплетении узлов покачивались топор и с пяток тяжелых камней в прочной сетке. Под топором – бревно.
Плаха, что ли? Да нет, больше похоже на… Неужто гильотина? Ну, конечно! Лезвие топора зависло точно над деревянной колодой, а каменная гроздь придаст удару достаточную силу, чтобы отделить голову от тела. Видели бы это французы!
Перед татаро-монгольской гильотиной лицом вниз лежали осужденные. С дюжину человек. Все без оружия и без доспехов. Но по одеждам можно было угадать их прежний статус. Большая часть – нукеры какого-то князя-нойона. Да и сам князек, похоже, валяется тут же. Простых лучников-карачу было лишь двое. Один трясся мелкой дрожью. Остальные смертники ждали исполнения приговора с завидным самообладанием.
Веревки, как заметил Бурцев, опутывали только руки простолюдинов. Наверное, вязать знать без особой нужды здесь не принято. А сейчас таковой необходимости нет. Вырваться из плотного кольца стражи – невозможно. Никто и не пытался.
Барабаны смолкли. Видимо, народу собралось достаточно, чтобы начинать…
На освещенное факелами пространство вступил хан Кхайду в окружении телохранителей. Среди ханской свиты затесался и Сыма Цзян. Движения китайца были суетливыми, взгляд – бегающий. Казалось, китайцу предстояла неприятная работа, которой он хотел бы, но не мог избежать.
– А этот-то чего сюда влез? – шепотом спросил Бурцев.
– Сам не понимаю, – пожал плечами Дмитрий.
– Ханьский мудрец Сыма Цзян казнит простолюдинов так, как это делается на его родине, – раздался над ухом чей-то негромкий голос.
Бурцев обернулся. Бурангул! Сотник говорил по-татарски, глядя в огненный круг:
– Карачу должны погибнуть позорной смертью – их жизнь отнимет не рука палача, а сброшенный сверху топор. Таков приказ Кхайду-хана.
Со смертниками в бедных одеждах не церемонились. Кхайду отдал приказ – и двое воинов из ханской свиты уложили первого приговоренного в шатрообразный каркас. Горлом на бревно, шеей под отточенное лезвие. Бедняга дрожал всем телом и покорно ждал.
Желтолицый китаец тоже подошел к гильотине. Чтобы обрушить вниз смертоносную секиру, ему нужно было лишь дернуть хитрый веревочный узел.
Ни торжественного зачитывания приговора, ни последнего слова… Европейская напыщенность, связанная с насильственным умерщвлением человека, у азиатов ни практиковалась. Все происходило проще, быстрее, и потому, вполне возможно, легче для осужденных.
В могильной тишине раздался стук металла и камня о дерево. Китайская гильотина сработала безукоризненно. Обезглавленное тело забилось в конвульсиях, кровяной фонтан окатил плаху и землю, отрубленная голова выкатилась между жердями.
Голова смотрела осмысленным еще и полным ужаса взглядом, губы казненного подергивались. Бурцев вздрогнул. Знакомое лицо? Или показалось?
Два воина оттащили труп. Еще двое помогли Сыма Цзяну поднять тяжелое лезвие и удерживали его на весу, пока китаец заново вязал узел. Сверху, с топора и камней в сетке, обильно капало.
Второй карачу лег под кровавую капель сам.
Еще одно знакомое лицо? Точно! Один из лучников, с которыми отряд Освальда схлестнулся под стенами Вроцлава.
Легкое движение желтой сухой руки…
Нож гильотины рухнул вниз. Лучник, спасшийся от мечей польских партизан, погиб под топором в собственном лагере. Ну и нравы!
Бурцев узнал и знатных нукеров. Ошибки быть не могло: именно с ними он сражался у осадного тына, на «батарее» метательных машин. А приговоренный к смерти князек? Да это же тот самый нойон, с которого Бурцев собственноручно сорвал серебряную пластину! Неожиданная догадка промелькнула вдруг в его голове.
Бурцев повернулся к татарскому сотнику.
– За что этих людей приговорили к смерти, Бурангул?
– Ясно за что, – пожал плечами тот. – За трусость в бою.
– В каком? В каком бою, Бурангул?
Юзбаши нахмурился:
– Они не смогли уберечь осадные орудия под стенами Вроцлава. А их тысячник Шонхор к тому же потерял серебряную пайзцу Кхайду-хана, которую должен был хранить как зеницу ока.
Бурцев сокрушенно покачал головой. Сражаться – это одно, а вот так… Неприятно все же ощущать себя виновником казни. Пусть даже и невольным.
– Бурангул, а почему этих несчастных казнят только сейчас? – спросил он.
– Несчастных?! – юзбаши криво усмехнулся. – Из-за них мы потеряли осадные орудия и огненный припас. Конечно, Кхайду-хан мог казнить их сразу – прямо в Вроцлаве,
