Справа от холмов, воодушевляя остальных, билась группка пышно разодетых панов. Всадники сгрудились вокруг стяга с изображением белой стрелы на красном фоне, а в самом центре небольшого отряда Бурцев разглядел высокого рыцаря. Все с той же белой стрелой на щите. Узнал он и знакомый по Легнице павлиний плюмаж на шлеме, и дорогие – в серебре и золоте одежды. Не простой шляхтич командовал этой кучкой отчаянных бойцов. Сам Генрих Благочестивый рубился в рукопашной с лучшими воинами Кхайду-хана, к которым постепенно подтягивалась и остальная татаро-монгольская рать.
Силезец владел мечом не хуже Казимира Куявского: сокрушительными ударами он уже свалил одного из ханских нукеров и ранил второго. Княжеская свита тоже явно знала ратное дело не понаслышке. Однако расклад сейчас был не в пользу поляков. Кочевники умело окружили, а затем оттеснили Генриха и еще нескольких рыцарей от основных сил, подрубили княжеский стяг, навалились со всех сторон…
Силезский князь пытался прорваться из окружения, но был стянут с лошади и ранен в ногу. Кто-то из верных вассалов отдал Генриху своего скакуна, но время было упущено. Не желая сдаваться, князь бросился на гвардейцев Кхайду. В плен он не попал.
Генрих в последний раз взмахнул мечом. Чуть приоткрылся и…
Наконечник монгольского копья вынырнул откуда-то сбоку, ударил всадника в подмышку и нашел-таки слабое место в прочных латах. Генрих выронил тяжелый клинок, сам повалился с седла. Пышный плюмаж уткнулся в грязь, смешанную с кровью. Кто-то сорвал с князя шлем, отшвырнул в сторону.
Десяток силезцев ринулись было на помощь господину, но противник оказался расторопней. Ханские нукеры набросили на Генриха аркан и уже безжизненное тело оттащили к холмам, где кривая сабля обезглавила мертвого князя.
Когда пал силезский стяг, а вместо него над сражающимися поднялась окровавленная голова, насаженная на пику с конским хвостом, польские рыцари окончательно утратили надежду на победу.
Нет, поляки не побежали сломя голову к спасительным легницким стенам. В полках Генриха Благочестивого были собраны достойнейшие шляхтичи. Даже потеряв предводителя, они отступали достойно, с боем, яростно отбиваясь и больно огрызаясь. Вслед отступавшим смотрели безжизненные глаза Генриха Силезского. Отяжелевший от княжеской крови копейный бунчук едва шевелился на ветру.
Бурцева поразили стойкость и мужество поляков. И, видимо, не только его. Кхайду-хан дал противнику уйти с честью. Впрочем, возможно, это был не столько благородный порыв, сколько желание сохранить собственных воинов, гибнувших уже без особой нужды.
Кочевники не стали преследовать уцелевших поляков. Выполняя приказ Кхайду, нукеры-гвардейцы разбрелись по усеянному трупами полю. Приказ был такой: посчитать погибших врагов. Каждому убитому отрезали ухо. Вечером к ногам Кхайду-хана нукеры сложили девять больших турсуков с ушами. Но на суровом обветренном степными ветрами лице внука Темучина не было радости. Слишком тяжело далась ему эта победа.
Глава 66Пока ханские нукеры резали уши мертвым полякам и немцам, новгородцы и татары искали соратников, которым не хватило сил дойти до монгольского стана. Раненых было мало – обе стороны секлись люто, жестоко, безжалостно добивая и топча копытами коней все, что шевелилось. Но кое-кто все-таки выжил. Бурцев аж вздрогнул, когда из вечернего сумрака, словно призрак, выступила пошатывающаяся фигура в разбитом нагруднике и с кровяными колтунами в волосах.
– Дмитрий?! Жив!
– А что со мной сдеется? – новгородец по очереди обнял Бурцева и Бурангула. – Рад, что и вы уцелели, браты!
Судя по медвежьей хватке десятника, Дмитрий вовсе не был бесплотным духом.
– Тебя ж копьем сшибли!
– Ну и сшибли, ну и что… Не впервой. Хороший доспех да добрый поддоспешник уберегли. В грудях болит, правда, но ребра и потроха вроде целы. Так что еще повоюем.
– А с головой как? – поинтересовался Бурангул.
– Оно тоже не страшно. Моя голова покрепче, чем у других будет. Хотя копытом хорошо так приложило. Я только под вечер очнулся. Чувствую: кто-то за ухо берет. Глядь, а это дружинник ханский ухо мне резать вознамерился. Ну, я его самого того… кулаком в ухо. Он – в крик да за саблю. Принял, слышь, меня в темноте за раненого куявца. Но когда я его по-нашему, по-русски обложил, сразу признал и сабельку свою в ножны спрятал.
– И чего? – невольно улыбнулся Бурцев.
– А ничего, – Дмитрий тронул разбитую голову, поморщился. – Шелом бы теперь подходящий найти надобно.
– Найдешь, – Бурангул обвел взглядом поле. – Сегодня много голов с плеч послетало… Знай только – вынимай из шлемов.
– Что верно, то верно, – помрачнел десятник. – Сколько ж тут народища-то порублено да постреляно?! Сколько душ загублено?!
– Кхайду-хан не меньше тумена потерял, – сказал Бурангул. – Поляков, тевтонов, прочих рыцарей да кнехтов и того больше полегло.
– А новогородская дружина как?
– Семь десятков от той дружины и осталось, – ответил Бурцев. – Твой десяток весь до единого тевтоны да куявцы вырубили.
– Худо, – сокрушенно вздохнул новгородец.
Помолчали.
– Ну, а твои-то что, Бурангулка?
– Почитай, из сотни полусотня уцелела.
– Ох, худо.
– Могло быть хуже, русич. Если б подошла к Генриху богемская подмога. Если б не было у нас огненных стрел. Если бы Вацалав не удумал, как остановить тевтонов.
Возражать Дмитрий не стал – нечего было возразить. Новгородец обратился к Бурцеву:
– Как дальше-то нам быть, Василь? Идти с ханом или возвращаться пора? Сегодня вроде переломили мы хребет орденской свинье, уберегли Русь-матушку. Что мыслишь, а, воевода?
Мысли на этот счет у Бурцева имелись.
– Еще не уберегли, – возразил он. – Конрада Тюрингского добить надо. Магистр-то сбежал. И впредь не угомонится. Оправится от поражения, дождется, пока Кхайду-хан из Польши уйдет, соберет новое войско да двинет в крестовый поход, как замышлял.
Он замолчал. Это была лишь одна причина, по которой надлежало поскорее добраться до тевтонского магистра. Вторая – Аделаида.
Дмитрий, подумав, кивнул:
– Твоя правда, Василь. Не след нам возвращаться, покуда Конрад жив. Вот достанем магистра, тогда, даст Бог, и двинем обратно.
– Ага, если хан отпустит, – усмехнулся Бурцев. – После сегодняшней битвы Кхайду хорошими воинами разбрасываться не станет.
И Дмитрий, и Бурангул посмотрели на него как на умалишенного:
– То есть как это не отпустит?! – удивился новгородец. – На то у нас уговор с ханом, а уговор дороже денег. Мы ж не наемники али подневольники какие. По доброй воле в поход шли. А коли воли не будет, что ж Кхайду с нами навоюет-то?
– Хан всегда договоры блюдет, – вставил слово Бурангул. – Как можно обмануть того, с кем бок о бок сражаешься? Как после надеяться на обманутых союзников в бою?
Вот тебе и пресловутое восточное коварство! Вот тебе и вероломство азиатское! Принципы, однако, у хана Кхайду. Прямо кодекс рыцарской чести.
– Не, Василь, не сумлевайся даже! – вновь пробасил Дмитрий. – Хан воинской клятвы не нарушает, коли не вынуждают его к этому. Да и нет никакой корысти Кхайду отношения с русичами портить. Зачем? Русь
