Затянутая сеткой дверь, болтающаяся на петлях, со стуком распахивается, и в то же мгновение на покосившемся крыльце появляется Шэрон Рей. На ней потертый комбинезон и хлопчатобумажная рубашка в клетку; голова повязана голубой банданой, стянутой узлом на макушке и придерживающей ее распущенные волосы. Рукава рубашки закатаны, и видно, что руки у Шэрон очень сильные, мускулистые, как у мужчины; в одной руке у нее гаечный ключ, а в другой хозяйственное пластмассовое ведерко.
Шэрон Рей запросто могла бы в наши дни сыграть роль «клепальщицы Рози»[32], если бы Рози было лет сорок, она была бы чернокожей и носила на запястье серебристый счетчик слов.
Шэрон улыбается нам с крыльца, затем кладет гаечный ключ, ставит ведро, спускается на землю и мимолетным жестом, слегка склонив голову к правому плечу, приглашает нас пройти к еще одному строению, стоящему несколько поодаль, но выглядящему, пожалуй, даже несколько лучше, чем их жилой дом. Мы молча направляемся к этому сараю следом за хозяйкой, и Соня возбужденно таращит глаза и все время вертится, потому что по двору свободно бродят козы, куры и даже три мохнатых альпака.
– Это кто? – спрашивает она, указывая на альпака.
– Ш-ш-ш, – я прижимаю палец к губам.
Шэрон, оглянувшись, снова улыбается, но не произносит ни слова, пока мы не входим в сарай. С легкостью отодвинув здоровенную деревянную балку засова толщиной с мужское бедро, она распахивает дверь, и меня чуть не сбивает с ног мощная волна деревенских ароматов – сладкий запах свежего сена и отнюдь не столь сладкий запах конского навоза.
– А что, всегда неплохо с утра взбодриться запахом конского дерьма, – говорит Шэрон. – Да его тут и немного совсем. – И, словно спохватившись, поправляется: – Ох, извините. Я хотела сказать, конских какашек. Я иногда забываюсь.
– Да все нормально. – Я и сама никогда не принадлежала к числу людей, которые как-то особенно тщательно выбирают слова в присутствии детей.
– Так ты, значит, Соня? – Шэрон наклоняется, берет мою дочь за левую руку и большим пальцем проводит по тому месту, где должен быть счетчик. – А меня зовут миссис Шэрон, и, по-моему, мы с тобой скоро подружимся. Ты лошадей любишь?
Соня кивает.
– Пользуйся словами, девочка. У тебя ведь есть такая возможность, верно?
– Но я ей сказала… – пытаюсь объяснить я, но Шэрон не дает мне закончить.
– Вас, верно, удивляет, чего это я так разболталась? – И она, с легкостью расстегнув свой серебристый браслет, снимает его с руки и отшвыривает в сторону. – Не волнуйтесь, он фальшивый. Мне его Дэл еще в прошлом году изготовил – разобрался, как можно снять настоящий счетчик, и сразу на меня этот надел. А потом и еще три таких сделал – для наших девочек. – И Шэрон снова поворачивается к Соне, заводя разговор о животных, словно ничто из того, о чем она мне только что сообщила, особого внимания не заслуживает и уж точно не может быть интересней ее питомцев. – Вон тот, в заднем стойле, это Катон. Рядом с ним Менкен. А вон ту чалую кобылу со здоровенной, как у быка, головой, что в сторонке стоит, зовут Аристотель. Может, хочешь подойти и с ними поздороваться, а я пока с твоей мамой поговорю.
Соне дважды предлагать не нужно, и она бегом бросается к стойлу Аристотель.
– Она ведь не укусит девочку? – спрашиваю я, кивая в сторону кобылы.
– Пока я сама ей не велю, – успокаивает меня Шэрон и замечает: – Вид у вас уж больно удивленный, доктор Макклеллан.
– Джин. Просто Джин. И, если честно, я просто потрясена!
– На самом деле мой Дэл – самый настоящий инженер, но в обличье почтальона. Он все здесь так здорово устроил, словно мы всем законам следуем и все такие милые и тихие. Хороший он человек, мой Дэл, хоть и был обыкновенным городским белым парнем. Подойдите-ка сюда, я вам еще кое-что покажу. – Она ведет меня мимо Катона и Менкена – странные имена для лошадей, думаю я; впрочем, все же не настолько странные, как у этой кобылы, которая носит имя древнегреческого философа, да к тому же мужчины. А Шэрон между тем открывает дверь в заднее помещение, где у Дэла мастерская.
Собственно, это не столько мастерская, сколько научная лаборатория, хотя она и представляет собой полную противоположность всем тем лабораториям, какие мне доводилось видеть. Большая часть имеющихся здесь приборов и приспособлений выглядит так, словно они собраны из разрозненных деталей от всяких радиол, проигрывателей и кухонных машин. Справа от меня, например, выпотрошенный старый слайд-проектор, а слева на идеально чистом рабочем столе целых пять телевизионных пультов времен 1980-х, их внутренности тоже аккуратно разложены рядами.
– Что он здесь мастерит? – спрашиваю я.
– Так, кое-что. Чинит, лудит, паяет.
– Зачем?
Шэрон с удивлением на меня смотрит.
– А вы как думаете? Посмотрите-ка на меня хорошенько, Джин. Я же черная женщина.
– Я это заметила. И что?
– А то! Сколько, по-вашему, еще времени потребуется преподобному Карлу и его пастве из этих Истинных Синих Овец, чтобы они додумались до того, что не только женщину и мужчину Господь создал различными, но и людей с черной и белой кожей? Неужели вы думаете, что они оставят в покое такие смешанные браки, как наш? Что они и впредь будут позволять черным и белым совокупляться? Если вы и впрямь так думаете, значит, вы не так умны, как мне показалось.
Я чувствую, что краснею, и лепечу в ответ:
– Я никогда об этом не задумывалась…
– Конечно, никогда. Слушайте, не хочется вас обижать, а все же вы, белые девушки, беспокоитесь только о том… в общем, вы беспокоитесь только о себе любимых. О белых девушках. Ну а у меня куда более серьезные поводы для беспокойства, чем те сто слов, которые мне на день положены. У меня ведь еще и дочери есть. Но пока что мы заставляем их посещать эту их школу, как полагается. Мы вообще все делаем так, чтобы не особенно к себе внимание привлекать, особенно по выходным. Но это только до тех пор, пока мы не придумаем, как отсюда выбраться и, главное, как границу пересечь. Только мы с Дэлом хорошо знаем: что-то грядет. Думается, через годик-другой здесь появится кое-что поинтересней отдельных школ для Истинных мальчиков и Истинных девочек. И уж конечно, эти новые школы – как и нынешние – равноценными ни в коем случае не будут.
В голосе Шэрон не слышно ни особых эмоций, ни жалости к себе, в нем лишь холодная, ясная наблюдательность; да и рассуждения свои она излагает так спокойно, словно это кулинарный рецепт или сводка погоды на завтра. Зато с меня пот катится градом.
– Так или
