Уле показалось, что она уже чувствует холодные влажные прикосновения неживых рук к своей шее. Ее сотряс крупный озноб, даже зубы клацнули, и она побежала еще быстрее, не разбирая пути. Только дорога под ногами была куда опаснее, чем рассчитывала Ульяна. Прикрытое плотной завесой надвигающегося молока поле скрывало в себе ямы, полные топкой жижи, и поросшие жесткой травой кочки, готовые в любой момент броситься под ноги бегущему.
Ульяна успела коротко вскрикнуть, когда ее правая нога зацепилась за землистый бугор. Она взмахнула руками, пытаясь сохранить равновесие, но вторая ступня уже сползла в рытвину. До копошащихся на возвышении служек оставалось метров сто пятьдесят. Ровно половина того, что требовал от пухлой девочки в тесном костюме физрук. Но Уля уже повалилась на землю, и туман тут же настиг ее, окутал, поглотил молочной пеленой.
Мир померк перед глазами. Казалось, что его просто смахнули сильной рукой, оставляя лишь девственно чистое полотно. Уля ожидала, что почувствует боль или холод, но полнейшее и конечное ничто оказалось еще страшнее. Она зажмурилась, надеясь, что темнота под веками может ее спасти. Но тьмы тоже не было. Туман пробрался и туда, залил белизной последнее Улино пристанище. Ни посмотреть больше во тьму, ни почувствовать себя особенной, видящей тени, чующей чужую погибель.
Может быть, так и бывает, когда умираешь сам?
Но если отключается один орган чувств, другие набирают силу – так учил Рэм, а его уроки никогда еще не подводили. Пахло сыростью и травой, грязной жижей в ямке под ногами и ее, Улиным, уставшим телом. Значит, она осталась на поле, там же, где и была. Уля прислушалась: на уши давила тишина, будто все происходило на глубине, под толстым одеялом воды. Но через плотную туманную пелену все равно доносились чуть слышные звуки. Чей-то шепот, вздохи, легкие шаги. Это по полю шли тысячи теней, увиденных ею за стеной. Уля впилась пальцами в траву под собой, почувствовала ее острые листы и колючие стебли. Ощутила, как медленно, но верно промокает ботинок, угодивший в стоячую воду. И это ее успокоило.
Туман в записке Артема накатывал, чтобы после унестись обратно. За стену. Оставалось лишь дождаться его ухода. Лишь бы не стать унесенной отливом ракушкой на глубоком туманном дне. Ульяна опустилась на землю, прижалась щекой к мокрой траве и закрыла глаза. Молоко под веками было все таким же плотным и густым. Но это почти не пугало. Ульяна не чувствовала ни холода, ни страха. Даже горечь, заполнившая собой все и вся, казалась Уле привычной и знакомой. Частью ее самой. Запахом, куда более приятным, чем дух вспотевшего тела. Вкусом, куда более знакомым, чем у самых любимых лакомств.
В тот момент Уля и сама была полынью. Прижималась к земле, из которой она растет. Дышала воздухом, который ее окружает. Пропитывалась влагой своих корней. И молоко тумана освежало, придавало сил. Только закрой глаза, только разреши телу расслабиться, а мыслям – истончиться.
«И ничего не бойтесь. Пока у вас есть метка, вам ничего не угрожает», – писал отец и, кажется, был прав.
Из сонного оцепенения Улю вырвала жгучая боль. Она вскрикнула, отрывая лицо от земли. Правое запястье горело живым огнем. Казалось, что чернила тату раскалились, готовые выжечь себе дорогу сквозь Улину кожу, пройдя ее насквозь.
Уля принялась трясти рукой, шипя сквозь зубы проклятия, и только потом додумалась опустить запястье в ямку с холодной грязной водой. Боль чуть поутихла. Затаилась внутри. Такая же ослепительная, как белизна комнаты, в которой набивала тату умелая рука Анатолия. Уле вспомнились белый кафель и стены, оглушительно яркий свет плафона над креслом. Ее передернуло от отвращения, и она наконец огляделась.
Туман уходил. Он откатывался подобно волне, влекомой силой луны. Так же стремительно, как и наступал несколько минут назад. А может, часов. А может, дней. Или лет. Или даже десятилетий. Убаюканная его силой, Уля потеряла всякий счет времени.
Она провожала молочную пелену глазами, пока та не скрылась из виду, оголяя серую полосу бесконечной каменной стены у горизонта. Туман в последний раз лизнул кончики полыни и ушел. В его движении было что-то предопределенное, закономерное и оттого пугающее. Уля легко могла поверить, что эти туманные приливы и отливы продолжаются с самого возникновения мира. Или мир их был создан по желанию голодного тумана? Кто ответит на этот вопрос? Только если главный смотритель – старик Гус. Да только он, кажется, не расположен к беседе.
Одно Ульяна знала точно: с поля нужно убираться и как можно скорее. Если в этот раз туман пощадил ее, кто знает, что случится в следующий? И когда этот следующий раз наступит? Она поднялась на ноги, потуже затянула шнурок промокшего ботинка и двинулась вперед.
Полынь не цвела. Это Ульяна заметила сразу же. Трава обновилась. Она стала свежей и молодой. Уля протянула руку и легко сорвала верхушку ближайшего кустика. Мягкая сочная зелень больше не резала пальцы. Седые цветы на ней даже не завязались. Она пахла терпкой горькой свежестью, приятной, а не удушающей.
Круг жизни полынного поля замкнулся. И был начат снова.
Но какой ценой? Служек у выхода больше не было. Никто не толпился на возвышении, никто не толкался, не дрался, не рвал траву, чтобы засунуть ее в пенящийся рот. Поле сковала тишина. Только тучи бежали по низкому небу и ветер ласково гладил полынь по свежим макушкам.
Уля поднялась на холм. Кругом валялись полупустые мешки. Она подхватила парочку, взвесила в руке и кивнула. Пустые наполовину, вместе они составляли один выполненный норматив. Три сотни метров бега за полторы минуты. Мешок, набитый полынью, чтобы завершить исправительные работы. Как шанс никогда больше не оказаться тут, на седом поле, ждущем обновления голодным туманом. Где ходит слепой старик, скребется в стену и не знает покоя, пока сто тысяч мертвых бедняжек продолжают томиться в своей клеточке. Если все это, конечно, Уле не привиделось, в чем она была уже не уверена.
Тьма под веками услужливо всколыхнулась, принимая ее. Было достаточно одного неуверенного шага вперед, чтобы пружинящий травяной ковер под подошвой ботинок сменился скрипучей ступенькой лестницы.
Как заправский театрал, только что посмотревший премьеру, в первом ряду пустого зала сидел Гус. Ни тебе физрука с плохими зубами и свистком, ни шепчущихся теток. Гулкий актовый зал напомнил Уле начало какого-нибудь отвратительно жуткого фильма ужасов. Или его же конец, смотря как повернется беседа.
Гус тем временем громко хлопнул в ладоши
