Такси медленно ползло по утренним пробкам. Уля попыталась вспомнить, какой сегодня день недели. Но в голове пульсировал один лишь густой туман. Да что там день недели? Даже простая дата никак не всплывала в памяти. Ничего. Пустынное седое поле. И замерший на его границе Рэм.
Что с ним стряслось, Уля понимала прекрасно. Могли закончиться таблетки, а после – открыться старые раны, и заботливый мальчик Рома рухнул под ноги Вареньке, заливая деревянный пол ее дома густой алой кровью.
От этой картины Улю затошнило. Она просунула руку во внутренний карман куртки и на ощупь пересчитала оставшиеся таблетки. Всего четыре кругляшка. Спасут ли они того, кто гибнет без очередной дозы?
Ответа не было. Зато были такси, увязшее в пробках, и пробиравшее до костей предчувствие беды. Чтобы хоть как-то отогнать его, Ульяна всмотрелась в ползущий за окном город. Хмурое утро сменялось сумрачным днем. Тяжелые низкие тучи, прямо как те, над полем, задевали верхние этажи домов. В их серости читалось явственное предчувствие снега, который наконец укроет исстрадавшиеся улицы, убаюкает их, медленно оседая и смешиваясь с грязью большого равнодушного города.
Сама того не замечая, Уля погрузилась в дремоту. Машина мерно покачивалась, дорога шумела под колесами, улицы ждали снега, небо готовилось его просыпать. Ульяна спала, видя во сне все то же самое, а еще туман, который подбирался к городу с самого горизонта, чтобы подарить всем его жителям безмятежность смерти, ее покой и молочную белизну.
– Приехали. Выходите, – буркнул через плечо водитель, коверкая гласные.
Уля вздрогнула и открыла глаза. Улицы остались, как и небо и будущий снег, туман лишь спрятался во тьму под веками меченой. Но разве слепцы, не видящие туман, отменяют его реальность? Если бы в Ульяне оставались силы, она бы спросила об этом водителя – вдруг его восточная кровь знала ответ? Но она только кивнула на прощание и вышла из машины. Та сорвалась с места, оставив Улю у высокого здания больницы в четыре грязно-белых этажа с облетевшим садиком перед входом.
Ульяна застыла у тяжелой двери. Теперь, когда от Рэма ее отделяло всего несколько десятков шагов, страх больше не желал прятаться в закоулках разума. Он окутал Ульяну подобно туману, и даже метка была бессильна перед его властью. Из ступора ее вывела трель телефона.
– Да, Варь, я уже приехала, куда идти? – Язык с трудом шевелился в пересохшем рту.
– Третий этаж, приемная палата… – Девушка на том конце трубки смешалась. – Черт, какой номер?
– Не черти, – чуть слышно попросила Уля, но Варя ее не услышала.
– Палата триста двадцать пять.
– Сейчас буду, – сказала она и нажала отбой.
Старенький лифт был тесным и скрипучим. Вместе с Улей в него втиснулись дедок с загипсованной рукой, дородная девица, прижимавшая к животу картонную папку, и очень уставший парень в белом халате. Все они поехали дальше третьего, на котором вышла Уля – и попала в плен медицинских запахов и гулкой пустоты.
На секунду ей показалось, что она вернулась в больничку Гуса. Когда по коридору эхом разнесся цокот каблуков, Ульяну передернуло. Она представила, как к ней спешит равнодушно-кукольная Зинаида, готовая схватить ее за запястье и сжать холодными пальцами метку. Но мимо пронеслась незнакомая женщина, на ходу спросив:
– Вы к кому?
– В триста двадцать пятую.
– По коридору и направо.
Ни капли интереса или сочувствия. Вообще никаких эмоций не было заметно на ее нервном худом лице. Сколько будущих мертвецов проходят мимо нее? Сколько родственников безнадежно больных топчется у этого лифта каждый день? Может ли сердце вместить сочувствие ко всей их боли? В какой момент человека начинает менять дело, которым он занят? Не Уле было ее осуждать. Она сама спустя всего-то один полынный месяц почти перестала бояться чужой смерти. И, кажется, своей тоже.
Но боль Рэма, ожидавшая за дверью триста двадцать пятой палаты, была совсем иного толка. Она била Улю под дых жалостью и бессилием. Потому так сложно было поднять руку и постучать.
– Войдите! – услышала она приглушенный голос Вари.
Трехместная палата оказалась тесной, но с высокими потолками, и это придавало ей неуютный, холодный вид, больше подходящий привокзальной комнате ожидания, чем месту, где больной получал покой и заботу. Свет лился из узких окон, задернутых полупрозрачными шторками. У стены примостился умывальник с зеркалом в мыльных разводах.
Две ближайшие кровати пустовали. Аккуратно застеленные покрывалами, они белыми пятнами маячили где-то на краю сознания, когда Уля перевела взгляд на третью. Там, спустив ноги в ботинках с бахилами, сидел Рэм, прислонившись спиной к стене. Бледный до тошнотворной синюшности, он устало прикрыл глаза и, кажется, ничего кругом не замечал.
Варя сидела на неудобном низком стуле, накрыв ладонь Рэма своей пухленькой ручкой. Когда Уля вошла, Варя повернулась ей навстречу. Два горных озера ее глаз переполняли слезы. По щекам расползлись красные пятна.
– Спасибо, что приехала, – еле слышно проговорила она, хватая себя за ворот цветастой кофточки.
– Спасибо, что позвонила, – откликнулась Уля, не решаясь подойти.
Рэм продолжал безучастно сидеть, не открывая глаз. Варя осторожно дотронулась до его плеча, но тот только качнул головой, опущенной на грудь. Ульяна сделала два маленьких шага вперед и снова остановилась. Даже если бы Рэм метался в агонии невыносимой боли, это было бы куда менее жутко, чем абсолютное безразличие манекена. Полынь выпила из него все человеческое и принялась за последнее – оболочку.
– Уже третий час так сидит… – всхлипнув, сказала Варя и прижала ладонь к искривленному рту. – Ничего не говорит… Даже глаз не открывает. Приходил доктор… сказал… сказал – передоз… Взяли кровь на анализ… Но я точно знаю: Ромка к нам приехал совершенно трезвый. Что бы я, не поняла, что он под кайфом? – Она все говорила и говорила, но слова не могли рассеять беду. – Они с Сойкой взялись красить дверь сарая – может, надышался? Но тогда бы и ей плохо стало… Ой, Уля, я ничего не понимаю… – и заплакала, тихо и страшно.
Мягкие плечи вздрагивали в такт судорожным всхлипам. Ульяна наконец заставила себя приблизиться и неловко погладила Варю по русым волосам.
– Ну подожди… Еще же не ясно ничего, – бормотала она, чувствуя, как жжется на языке ложь.
– Его врач осмотрел… Сказал, что он избитый весь. Два ребра сломаны точно, кажется, трещина еще в одном. Как это вообще может быть? – не унималась Варя. – Он ведь тащил дверь эту чертову, помогал ее повесить…
– Не черти, – машинально попросила Уля, стараясь не смотреть на безжизненную руку с длинными худыми пальцами.
– Вот и Ромка мне так всегда говорит, – слабо улыбнулась Варя.
Они помолчали.
– А Сойка где? – осторожно спросила Уля,
