– Свенельдич-меньшой тут себе и девку завел, – со смесью ненависти и зависти пробурчал Радива.
– Что? – Берест повернулся к нему.
– Я его соследил раз, мы с Катуном ходили, – отрок кивнул на приятеля. – От увоза близехонько, двор купеческий, купец Радай живет. Выходила женка молодая, вдова тоже, прощалась с ним. Целовала даже вроде.
Он презрительно скривил губы.
– Это их, Свенельдовская женка, – добавил Катун, житель окрестностей Искоростеня. – Из Свенельдова предградья. Встрешник знает, как здесь оказалась.
– Да она, видать, бежала, – сказал Красила. – Иные дворы там пусты стояли, уж когда пришли… после избоища того. И у купца на дворе двое Свенельдовых людей стоят – Рыскун и тот, красноглазый бес… Требимир.
– И меньшой ходит к бабе? – Берест посмотрел на Радиву и Катуна.
– Раз ходил, а было ль еще – не ведаю.
Берест напряженно думал. Пока они еще не уехали… и русы не уехали… Мистина извернулся, сумел сохранить дружбу и доверие Етона, а они, древляне, оказались виноваты… И здесь, совсем рядом, ходит тот, кто виновен в гибели Малина… Тот, кому он, Берест, обязан мстить за родичей. Нужно ловить случай. Будет ли иной – только рожаницы ведают.
Он пристально оглядел отроков.
– Вот что, братие… Не кончено наше дело. Горностаями не вышло их взять… – он понизил голос, чтобы не слышал сидящий поодаль Красила, – так у нас секиры есть.
* * *Двулезвийный клинок в два локтя длиной. Шириной как три Лютовых пальца, сложенных вместе. На клинке «пятно» – бавары сказали, надпись означает «Ульфберт», имя семьи мастеров, из города Золингена на верхнем Рейне, где мечи куют с незапамятных времен. Имя было одно из лучших: прочесть его никто в дружине Мистины не мог, но, услышав, что это оно, все уважительно закивали. Высокое, тонкое перекрестье с зауженными концами. Высокое округлое навершие, как и перекрестье, покрытое сплошным узором из чередующихся кусочков серебра и меди. Рукоять, в основе деревянная, плотно обмотана черной кожей. Ножны с серебряной оковкой, красной кожи, прочные, призванные служить своеобразным щитом для бедра, когда клинок у хозяина в руках. Вещь дорогая, богатая, сверкает и дышит роскошью, будто жар-птица в золотых перьях.
Даже Мистина, увидев, что выбрал Лют, покрутил головой, удивленный силой его слепой удачи. Взял, повертел, положил на два пальца, уравновесил, одобрительно кивнул: точка равновесия – на ширину ладони от перекрестья, лучше нет для удобства быстрых ударов.
– Как назовешь?
– Не знаю… посмотрю, как себя покажет, тогда пойму, – выдохнул Лют.
Ему было жарко, в груди разливалось тепло. Он уже любил свой новый меч: тот оказался прекрасен и могуч, как… как дочь великана из сказания, богиня Скади или солнечная богиня Суль – Солонь по-славянски. Весь день он не выпускал рукояти: крутил, вертел, рубил воткнутые в землю прутья, примеряясь к непривычному еще клинку. Здесь нужна не сила удара, как с секирой, а ловкость: при такой остроте лезвий даже коснуться противника, особенно в незащищенное место, достаточно для того, чтобы ранить. Может быть, смертельно. Жалит, как змей…
Мог ли он мечтать, когда еще деревянным мечом рубил крапиву и полынь, в которой видел греческую пехоту… То есть мечтать-то он мечтал, но чем лучше понимал стоимость и значение таких вещей, тем сильнее сомневался, что ему, сыну челядинки, когда-нибудь приведется взять по-настоящему хороший меч в руки. Подумать только – полгода назад он был несвободным! И сколько бы ни любил его Свенельд, он не мог бы вручить меч сыну Милянки, пока не дал бы ему волю перед дружиной. Этого он сделать не успел. Люта освободила судьба. А брат вручил ему меч. В груди кипела горячая любовь, не различавшая их и не делившаяся между ними двоими – Мистиной и мечом. Эти два образа – старшего брата и нового меча – сливались в сознании Люта, и он был готов умереть, но не опозорить этих двоих! Показать и доказать, что достоин их огненной, железной, золотой мощи!
Пока Лют забавлялся с новой «игрушкой», Мистина послал к Радаю, приглашая Рыскуна и Требимира навестить его. С отцовскими посланцами он еще не виделся, но свидание это было необходимо. С Требимиром он был знаком очень давно: Свенельд подобрал того где-то на Днестре, еще пока сам Мистина был не старше Люта. Рыскун появился у воеводы лет шесть назад, но, человек ловкий до счета и понимания разного товара, добился доверия господина по торговым делам.
Говорил в основном Рыскун – человек моложе тридцати лет, невысокого роста, с рыжей бородой, острыми чертами подвижного лица, желтыми глазами; в ловкой его повадке смешалось подобострастие перед высокородным господином и лукавство: дескать, вас почитаем, но и себя не забываем. Требимир больше молчал: его держали в дружине не для разговоров. Однако именно его лицо – огрубевшее, в шрамах, с налитым кровью жутким красным глазом, следствием давней раны, – придавало куда больше убедительности речам Рыскуна.
– Благо тебе буди, Свенельдич, что не погнушался повидаться с нами! А то мы уж не ведали, что думать, как дальше быть. Уехали мы от господина сильного с дружиной верной и могучей, а еще до дома не доехали – нет ничего, ни господина, ни дружины. Боги помогли, что дело наше сладилось – а то вышли бы мы без вины обманщики перед Генрихом, тогда вовсе хоть в воду от позора… Обмани мы его поневоле – хоть в Греческое царство беги, да и там найдут, пожалуй…
– Дело сладилось, – успокаивающе отвечал Мистина. – Поедете теперь с горностаями к Генриху, как люди верные и честные.
Получив от Генриха мечи и поручившись за сделку от имени своего господина, теперь они должны были доставить назад горностаев. Товар был, но везти его им предстояло от имени уже другого хозяина. А Мистина, держась перед ними как господин, отчетливо понимал: эти двое могут погубить его, вздумай они побеседовать о товаре с Етоном. Обнадеживало то, что никто не знал, что именно он сказал старому князю. Но что, если Етон, обдумав услышанное, пожелает расспросить купцов? В их руках был ключ к его ловко выдуманной лжи: ведь они знали, что обмен «дарами» задумывался еще прошлой зимой, пока Ингвар
