Прошла почти минута, прежде чем я залез в кресло.
— А у тебя как? — спросил пилот. — Все убрал?
Я что–то промычал.
— Жалуются, небось? — спросил пилот. — Наш ценный груз?
— Бывает. Да я и не представляю, как можно все это время просидеть в кресле. Я бы уж, наверное…
— Всего лишь раз в сорок дольше, чем полет над Атлантикой! А на самом деле, я думаю, никто никогда не рассчитывал, что на этой птичке, — пилот показал кивком головы на черный экран, — будут летать на Меркурий.
— Не рассчитана?
— Ну, да. И крылышки у нее поистрепались чуток. Но ты не волнуйся, — добавил пилот с усмешкой, — еще парочку таких непредусмотренных облачков она выдержит, а вот потом…
Я непроизвольно посмотрел на часы у потолка — время полета, рассчитанное по правилам Земли. Нам оставалось больше десяти дней дрейфа.
Но мне показалось, что прошел не один десяток лет, прежде чем включились тормозные двигатели.
31
На орбитальной станции, к которой пристыковался «Сфенел», нам предстояло провести четыре дня — пока корабль проходит техническое обслуживание и согласовывается план полета домой.
На станции была искусственная гравитация, почти совпадавшая с земной.
После двухнедельного полета тело успело привыкнуть к невесомости и заставить себя ходить, превозмогая боль в мышцах, было непросто.
Когда мы только вышли из шлюза, я доковылял до ближайшей стены и привалился к ней плечом. Голова отяжелела; меня вело из стороны в сторону, как после контузии.
Первый пилот грубо хлопнул меня по плечу.
— Не спать, рядовой! — гаркнул он, подражая речи военных. — Давай–ка стометровку по коридору. Я сегодня добрый, поэтому можно шагом. А мы с ребятами пока пойдем, горло промочим.
Кто–то позади прыснул со смеху, и я раздраженно обернулся.
— Нет, серьезно, — сказал пилот. — Проводил раньше столько времени в невесомости? Тебе и правда полезно. Прогуляйся хотя бы с полчасика, а то совсем ноги отвалятся. Потом можешь к нам, на штрафную, — и снова подмигнул так, что на мгновение я решил, будто у него начался нервный тик.
Меня оставили одного.
Я стоял рядом с огромным застекленным панно — плотным заскорузлым куском ткани, изображавшим земной герб среди лучистых звезд и разноцветных, похожих на игрушечные шарики планет. Коридор диаметром в три метра представлялся мне широким, как городская площадь. Двери впереди периодически открывались — так быстро и бесшумно, что, казалось, блестящие дверные створки растворяются в воздухе, выпуская из непонятных помещений одинаково одетых людей. Слышались чьи–то голоса — резкие и оживленные, как в вечернем баре, когда посетители успели пропустить по несколько кружек, чтобы поддержать разговор. Говорили на английском, но я почти ничего не понимал. Однако воздух на станции — холодный, с привкусом хлора — был таким же, как на корабле.
Я выпрямился и покачнулся, точно пьяный, касаясь рукой стены. Кто–то поздоровался со мной по–русски — в спину мне ударило торопливое «привет», — я обернулся, но никого не увидел.
Тогда я пошел вперед, опустив голову, пряча глаза от вездесущего лазерного света.
Я миновал шлюзы — огромные раздвижные двери, похожие на ворота дамб, над которыми горели в воздухе объемные буквы и цифры. Рядом с каждым из шлюзов стоял на вытянутом постаменте изогнутый экран — одни были выключены и напоминали пустой темнотой иллюминаторы в стенах, а на других высвечивались причудливые названия кораблей.
Навстречу мне шли люди — в основном молодые, в обтягивающих серых комбинезонах. Я рассматривал их со скучающим любопытством, и кто–то смотрел на меня в ответ, а кто–то недовольно прятал глаза. Одна девушка, похожая на студентку — высокая и худая, с короткими, как у мужчин, волосами, — остановилась, когда я встретился с ней взглядом, и улыбнулась, а я насупился и ускорил шаг.
Ноги болели, но идти было не так тяжело, как я боялся.
После шлюзов на стенах появились широкие информационные панели, по которым транслировали стереоскопические виды Земли — облачный закат над рекой, бесконечное поле с горько–зеленой колосящейся травой, горная гряда с массивными пролежнями снега. Стоило подойти к такому экрану ближе, как земной пейзаж тускнел и рассеивался в космическом сумраке, уступая место привычному черно–белому интерфейсу — крупным светящимся кнопкам, полям для ввода, всплывающим окнам. Я мог узнать погоду в любой точке на Земле (не в реальном времени, а рассчитанную синоптиками в давнишнем прогнозе) или прочитать заголовки слегка просроченных новостей, посмотреть расписание рейсов по всей системе, узнать, сколько пристыковано к станции кораблей.
Терминалами никто не пользовался.
Я пошел дальше.
Идти с каждым шагом становилось легче, хотя я и чувствовал тугую боль в мышцах. Вскоре я добрался до огромного, в пару метров шириной, иллюминатора, который принял поначалу за еще один информационный терминал, однако вместо синеватого неба, облаков и солнца он показывал пронзительную черную пустоту с редкими тающими во тьме звездами.
В коридоре появились люди.
Зазвучала чужая речь — громкая и отрывистая, на языке, который я не понимал. Послышался кудахтающий смех. Зазвенела, отражаясь от стен, мелодичная трель суазора. Меня как будто перенесло в накопитель на международном аэровокзале — и я вдруг понял, что потерялся.
Вернуться назад?
Я обернулся, посмотрел вслед затянутым в одинаковые комбинезоны людям, но продолжил идти вперед.
Станция казалась бесконечной.
После широкого иллюминатора, открывавшего усеченный трапецией вид на сумрачную тишину орбиты, появились очередные терминалы с трехмерными экранами, которые на сей раз показывали Меркурий, напоминавший безбрежную мертвую пустыню — Венеру после массированного ядерного удара.
Я задыхался от усталости, а ноги, поначалу привыкшие к ходьбе, к вновь обретенному весу, теперь опять подгибались от слабости.
Я остановился, чтобы передохнуть, и заметил красивое застекленное панно на стене — вышитый земной герб среди звезд и планет, похожих на разноцветные детские игрушки.
30
Мне повезло.
