После первой миссии на «Сфенеле» я сразу получил новое назначение — на тот же корабль, с тем же первым пилотом, только не на Меркурий, а на Марс.
Перед полетом меня ждал полугодовой отпуск на Земле.
Заняться было нечем, Виктору я звонить не хотел, и все полгода почти не выходил из дома. Я чувствовал себя, как в герметичной капсуле для декомпрессии, которая после месяца, проведенного в космосе, мучительно медленно возвращает меня в реальный мир.
Впрочем, мир не казался таким реальным.
Вид за окном — нагруженный город, потоки машин на эстакаде, стеклянные высотки, пролетающие со скоростью звука поезда — был похож на трехмерное изображение с терминала на орбитальной станции, развлекающего путников, пока те не вернутся домой.
У меня была квартира, доставшаяся в наследство от матери, но не было дома, где бы меня кто–нибудь ждал.
Я пытался убить время — смотрел фильмы по суазору, читал фантастические романы о космических войнах, о первых контактах с инопланетными расами, о многочисленных катастрофах, которые уставшие писатели пророчили Земле, — однако это увлекало ненадолго. Потом я принялся выискивать в сети информацию о войне с сепаратистами — и ничего не нашел. По новостным каналам писали об открытии парков развлечений, об авариях на автобанах, о вручении премий за вклад в науку, об обрушении домов, но о Венере не было ни слова, как если бы конфликт успел разрешиться — за тот неполный месяц, который я провел в космической пустоте.
Меня обрадовало только одно — то, что земной отпуск завершился.
Однако уже на «Сфенеле», когда мы проходили инструктаж, я вспомнил о скуке и рутине предыдущего полета. Первый пилот увлеченно говорил о чем–то, кривляясь и подмигивая мне, как старому другу, а я думал только о том, что поменял одну бесцветную тюрьму на другую.
На орбиту нас снова собирались выводить с Земли.
Пилот долго спорил с центром по коммуникатору, а потом отключил связь, раздраженно ударив ладонью по кнопке — тем же движением, которым прихлопывают таракана, забравшегося на терминал.
— Опять погода нелетная? — спросил я.
— Не знаю, что у них там, — пробурчал пилот. — Вечно всякую хрень напридумают… Ладно! — добавил он громче. — Шут с ним! Идем на поводке, так что всем расслабиться. И получать удовольствие.
— На поводке? — спросил кто–то.
— Нами управляют из центра, — объяснил я, вздохнув, и закрыл глаза.
— Волнуешься? — спросил меня первый пилот.
— Да иди ты! — сказал я.
29
На «Сфенеле» я летал шесть раз.
После шестого рейса поначалу объявили, что я, скорее всего, пока останусь в прежней команде — открытых позиций на других кораблях не появилось и повысить меня не могли. Я смирился с тем, что карьера моя так и закончится в этом межпланетном автобусе, где мне приходилось разносить пассажирам энергетическое молоко и собирать вакуумной трубой комки плавающей рвоты, но спустя неделю после возвращения, которую я вновь безвылазно провел в заросшей пылью квартире, мне неожиданно позвонили.
Я лежал на диване и смотрел старый фильм о венерианском конфликте, когда суазор, оставленный на столе, сердито завибрировал и слетел на пол, как опавший лист под дуновением ветра. Я поднял экран и отряхнул его от пыли. Потом коснулся пальцем пульсирующей кнопки «Ответить».
— Здравствуйте, — сказал деловитый голос.
— Слушаю. Кто это говорит? — ответил я, забыв посмотреть на номер.
— Федеральное агентство космонавтики, — прозвучал ответ.
Мне предложили повышение. И перевод.
График, правда, обещали напряженный и плотный — вместо семи месяцев на Земле мне полагалось лишь три, да и то большую часть времени я должен был потратить на курсы переподготовки, на которых обучали новой версии нейроинтерфейса.
Так я стал оператором третьего разряда, специалистом по работе защитных систем.
Новый корабль назывался «Гефест» и относился к категории среднетоннажных. Он занимался транспортировкой грузов между Землей и Марсом, а также между Марсом и Меркурием.
Я не решился спросить, куда летал этот корабль раньше.
Теперь не было нужды возиться с пассажирами, отводить их в туалет и выслушивать крикливые жалобы, однако полетные программы составлялись иначе — баржи летели быстрее, а перегрузки во время разгона и торможения зачастую превышали пять «же». Вместо обычных эластичных комбинезонов, как на «Сфенеле», нам приходилось надевать неудобные и тесные противоперегрузочные костюмы, прозванные за глаза прокрустовыми скафандрами. Также перед каждым полетом всем делали инъекции руптора — прозрачной невесомой жидкости, которая полностью растворялась в крови и помогала справиться с тяжелыми перегрузками.
Первый пилот был старше меня лет на пятнадцать — невысокий, кряжистый, с седеющими волосами, — он был похож на военного, списанного за выслугу лет в гражданский флот. Вел себя пилот подчеркнуто официально, как по уставу, и меня не раз посещали серьезные подозрения о его бывшей военной службе, но спросить я так и не решился.
Ускорение занимало всего пять с небольшим часов.
Хоть сам «Гефест» мог бы посоперничать размерами с городскими высотками, места для прогулок на нем оказалось куда меньше, чем на «Сфенеле» — пассажирский отсек на барже отсутствовал, а кубрик для экипажа походил на одиночную камеру, а не на жилое отделение, где должны размещаться шесть человек. К тому же все помещения зачем–то выкрасили в стерильно белый цвет, как в больницах, из–за чего корабль напоминал герметичную медицинскую тюрьму, курсирующую между планетами. Да и противоперегрузочный костюм по уставу нужно было носить постоянно — даже когда отключались маршевые двигатели и мы входили в дрейф.
Я завидовал пассажирам, сидевшим весь путь до Меркурия на электрических стульях.
Я не мог вдоволь надышаться, воздух, пустой и холодный, вызывал томление в груди, мышцы болели, и полет стал многодневной безжалостной пыткой — кто–то ставил над нами бессмысленный эксперимент, пытаясь понять, сколько может выдержать человеческий организм в нечеловеческих условиях. Пилот советовал больше спать, и в рацион даже входило снотворное. Я забирался в кубрик, глотал таблетки, залезал в привязанный к стене мешок, сшитый из необычной пористой ткани, вроде сплава резины и
