Часовщик

оторвав штанины и сделав себе шорты. Ткань высыхала быстро, поэтому время от времени я зачёрпывал ладонью морскую воду и смачивал тонкое полотно на макушке. Вскоре мои щёки, плечи и спина стали красными, но спрятаться от солнца было негде. Хотелось пить. Несколько раз я погружался в воду, держась за плот, но от этого стало только хуже. К вечеру кожа покрылась волдырями, руки налились тяжестью. Доска, которой я работал, как веслом, казалась мне отлитой из свинца. Мускулы ныли, плот, будто стоял на месте. Но горизонт был пуст. После полудня крайнее изнеможение заставило меня лёчь на спину, Я стал смотреть на появляющиеся звёзды, машинально пересчитывая их, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Тело моё давно превратилось в один большой сгусток боли. Пришлось закрыть глаза и представить, что я лежу в гамаке под кроной дерева и, что чья-то рука раскачивает его, а кто-то напевает мне колыбельную песню. Мне хотелось плакать, но глаза оставались сухими. За целый день вся влага вышла из меня через пот, а в рот не попало ни капли пресной воды. Можно, конечно, было набрать в горсть морской и выпить её, но я знал, что это убьёт меня ещё скорее, чем зной и жажда. Мерный плеск волн начал действовать мне на нервы, но, тем не менее, я забылся тревожной дремотой, бессознательно вцепившись руками в плот. Несколько раз крики чаек будили меня, заставляя грозить им кулаками и осматривать море. Солнце  медленно перемещалось к западу, вечер принёс мне некоторое облегчение, а ночь заставила дрожать от пронизывающего ветра. Я в остервенении работал доской, рассекая воду и заставляя плот двигаться, но когда Луна зависла почти над головой, сдался и сел, обхватив тело саднящими ладонями.

   Рассвет застал меня в том же безвыходном положении. Полоска зари появилась над горизонтом, обещая новый жаркий адский день. Единственным плюсом выхода из дремотного забытья оказалась роса, выступившая на пряжке брючного ремня и на кусках дерева, не захлёстываемых морскими волнами. У меня получилось слизать языком влагу и затем встать на колени.

   "Где этот чёртов маленький остров? - думал я, оглядывая пустынное море. - Неужели плот двигается так медленно, что, почти за сутки он не прошёл эти проклятые сорок миль? Или я проплыл мимо?"

   Эта мысль привела меня в отчаянье. Я с трудом поднялся на ноги и, балансируя на своём шатком помосте, стал снова осматривать горизонт. Но вокруг было только море. Ни пятнышка паруса, ни очертания какой-нибудь посудины. Пусто. Мне ничего не оставалось, как снова лечь и прикрыть сгоревшее накануне, покрытое волдырями тело остатками рубашки. Тем временем солнце поднималось всё выше. Мне казалось, что его лучи - это стальные иглы, которые сначала едва прикасались к моей воспалённой коже, а потом стали впиваться в неё, проникая до самых кишок. Я сполз в воду, окунулся с головой и снова залез на брёвна. Язык уже не помещался во рту, мне хотелось вырвать его и выбросить рыбам. К полудню мой мозг начал медленно плавиться. Я представлял себя, то гуляющим в тенистом парке, то медузой, выброшенной на берег, то сухим листом, пинаемым чьими-то ногами. А потом, очевидно, сознание покинуло мой рассудок.

   Я очнулся от того, что на лицо капала вода. Открытый рот ловил эту воду, а язык, помогая горлу, проталкивал её дальше. Мой вестибулярный аппарат не чувствовал качки. В уголках глаз тоже ощущалась влага. Я приоткрыл веки и тут же поднял руки, чтобы защититься от капель дождя. Мне удалось приподняться на локтях. Плот находился посередине маленькой гавани, окружённой скалистыми берегами. Небо частично закрывали тучи, мою воспалённую кожу освежал нешуточный ливень, но солнце уже искало просветы в грозовых облаках. Вокруг плавали водоросли и я, морщась от боли, обмотал ими голову, потом закрепил узлом на плече сумку со светильником, спрыгнул в воду и поплыл к узкой полоске песка. Через минуту ноги нащупали дно.

   - Слава Богу, - прошептал я, выбравшись на берег.

   Колени дрожали, затем, словно подломились, и мне пришлось лечь на песок.

   Немного передохнув, я поднялся и стал искать проход в скалах. Дождь кончился, намокшая галька проседала под ногами. По мере продвижения наверх, по пути начали попадаться кусты и трава. Вскоре, через разрывы в облаках пробилось Солнце. Потом слух уловил слабое журчание, а глаза увидели некое подобие тропы. Шагов через пятьдесят я вышел к ручью, вдоволь напился, а затем, карабкаясь по скалам всё время в гору, оказался у водопада.

   - Ура! - звук голоса распался на мелкие кусочки. Валуны перекидывали друг другу звонкое эхо, забавляясь протяжным "а-а".

   В небольшой ложбине, куда с глухим шумом падала вода, образовалось маленькое озеро. Слева от водопада я заметил хижину и загон, откуда доносилось блеяние овец. Возле ограды стоял старик. Он давно услышал меня и, теперь смотрел, как странная фигура с водорослями на голове бредёт навстречу.

   - Пусть боги благословят твой дом и твоих животных, - сказал я, поднимая обе руки вверх. - Пусть трава, напоённая прошедшим дождём, станет сочнее и выше.

   - Э-э... - протянул старик, подозрительно глядя на незваного гостя. - Спасибо на добром слове. Пусть и к тебе боги будут милостивы. Кто ты? На тебе странная одежда. Каким ветром принесло тебя к нам?

   - Даже и не знаю, каким. Триера, на которой я плыл, пошла ко дну. Спастись удалось только мне, благодаря куску палубы, за который мне удалось зацепиться. Если тебе нужны дрова, я покажу гавань, к которой прибило мой плот. Дерево быстро высохнет под солнцем.

   - Было бы хорошо, - взгляд старика подобрел. - А, откуда шла триера?

   - Из Афин. Прошу тебя - кусок хлеба или, что-нибудь. Голод просто валит с ног.

   - Хлеб на Критисе дорог, и у меня его нет.

   - А молоко?

   - Вечером - пожалуйста. Утром овцы пусты, молока ещё не нагуляли.

   - Ну, хоть, что-нибудь... - мой жалобный голос, лицо, покрытое волдырями от солнечных ожогов, заставило старика поднять глаза к небу и вздохнуть.

   - Может, кусок вчерашнего сыра утолит твой голод?

   - Ещё бы. Два дня ни крошки во рту не было.

   Абориген ещё раз вздохнул и боком, не выпуская меня из виду, стал двигаться к открытому дверному проёму хижины, поманив за собой. Когда мои глаза привыкли к полумраку лачуги, у дальней стены я увидел что-то похожее на кровать с ворохом тряпья, брошенного поверх свалявшейся бараньей шкуры. В паре метров от пустого очага стояли стол и