Давайте подумаем над тем, какую проблему на самом деле мы затрагиваем, когда ставим вопрос о «происхождении видов». Какой подлинный смысл скрывает в себе это выражение? Мы уже говорили о том, что «вид» как таковой есть абстракция, идея. И в этом качестве он мало чем отличим от схоластической «сущности». То же самое справедливо и для всех остальных единиц биологической систематики: «род», «класс» или «тип» сами по себе есть абстракции, вещи сугубо умозрительные. В реальности мы сталкиваемся с отдельными особями, то есть единичными вещами, индивидами. «Вид» или «род» возникают уже в нашем уме. «Вид» есть не то, что мы видим, а то, что мы мыслим. Когда мы говорим о виде того или иного животного, мы тем самым обозначаем именно некую сущность, некие общие признаки, что обнаруживаются у конкретных особей, индивидов. В этом смысле, рассуждая о «происхождении видов», занимаясь пресловутой «родословной», вписанной в знаменитое «древо жизни», мы вполне можем предаваться абстракциям, рассуждая исключительно о «сущностях». Правда, эти «сущности» принято изображать наглядно, но это уже, как было сказано, дань эпохе. Эволюционисты оперируют, если можно так выразиться, натурализованными универсалиями, а их упомянутое «древо жизни» есть представленное в «картинках» не мене знаменитое «древо Порфирия», знакомое из учебников по формальной логике.
Если повнимательнее присмотреться к этому эволюционному «древу жизни», то нетрудно заметить, что оно отражает не какой-либо природный процесс, а отвлеченный ход мысли самих эволюционистов. Его возникновение, как известно, связано с попыткой дать новый принцип классификации живых объектов. В основу такой классификации положен принцип природного, генетического родства. Сама же идея «родства» является чисто метафизической, ибо на эмпирическом уровне мы только констатируем сходство, но не можем при этом делать вывод о происхождении одного из другого. Вопрос о происхождении есть уже сугубо схоластическая, отвлеченно-спекулятивная тема. Здесь мы уже оперируем, по выражению Оккама, понятиями вторичной интенции. А по большому счету, мы выстраиваем все то же «древо Порфирия», то есть, устанавливаем связь между понятиями.
Действительно, что значит «установить родословную» того или иного животного? Это просто связать видовое понятие, которым обозначается данное животное, с родовыми понятиями в порядке возрастания их объема. Что, по существу, означает «предок» того или иного животного или нескольких животных, как не родовое подчиняющее понятие? Быть «предком» тех или иных видов, значит включать в себя некоторое количество видовых понятий. Гипотетическая живая клетка, якобы произвольно зародившаяся в начале времен, есть просто самое общее родовое понятие, включающее в себя все то, что относится к живой форме вообще. Почему именно клетка? Потому что именно ей соответствует понятие «жизнь» вообще или «форма жизни», то есть то общее, что присуще всем живым организмам - и «высшим», и «низшим». До Дарвина эволюционисты рассуждали о некоем «прафеномене» - гипотетическом «первопредке», содержащем в себе основные, общие черты всех ныне существующих живых форм. Но «клетка», похоже, лучше подходит на роль самого общего родового понятия. Первые эволюционисты о клетке ничего не знали и предложили откровенно умозрительный «прафеномен». Клетка же, заложенная Геккелем в основание ствола созданного им «древа жизни», не вызывает уже никаких сомнительных ассоциаций. И тем не менее схоластический умозрительный поиск «предков» ведется по той же схеме - от общих понятия к более конкретным и определенным видам, представленным современными животными и растениями.
Как правило, претендентом на роль такого гипотетического «предка» выступает некое ископаемое (или полностью воображаемое) животное, чьи индивидуальные или видовые свойства выражены наименее отчетливо. Поэтому неудивительно, что при такой постановке вопроса все предполагаемые «предки» должны быть вымершими. Живи они сейчас, нам бы пришлось учитывать их конкретные видовые особенности. Но когда они зачисляются в категорию «вымерших» существ, нам легко рассуждать о них абстрактно, обращая внимание только на некоторые общие черты, якобы «роднящие» их со своими ныне живущими «потомками». Что касается «потомков», то есть ныне живущих видов, то никому не приходит в голову предполагать их дальнейшую эволюцию. Это было бы откровеннейшей фантазией. Поэтому эволюционисты, в духе дарвинской теории, заявляют об их «идеальной приспособленности» к современным условиям жизни (выработавшейся, как мы понимаем, за долгие годы эволюции). Если же зоологи где-то в глухих уголках случайно обнаруживают «живых ископаемых» (как это было с целакантом или гаттерией), то эти «реликтовые» формы, естественно, объявляются «тупиковой ветвью» эволюции. Такие объяснения ad hoc дополнительно показывают, что эволюционисты в принципе не могут рассуждать о реально наблюдаемых вещах. Они могут лишь апеллировать к ненаблюдаемому далекому прошлому, выстраивая свои «родословные». В этом случае им легче выдавать себя за ученых-эмпириков, поскольку у прошлого сохранились материальные следы, хоть и сильно размытые. Но также эволюционисты могут рассуждать и о предполагаемом будущем, однако здесь их рассуждения, по понятной причине, все больше сплетаются с измышлениями писателей-фантастов.
Скорее всего, именно поэтому эволюционисты уделяют большее внимание «реконструкциям прошлого», нежели прогнозированию будущего. Их прогнозы всегда будут содержать элемент фантастичности, тогда как рассуждения о прошлом выглядят вполне научно, поскольку в этом случае можно воспользоваться данными палеонтологии. Но от этого их рассуждения не перестанут быть схоластическими, так как неизменно вплетаются в отвлеченный контекст, связанный с метафизическим вопросом о происхождении.
Если взять все то же «древо жизни», то все его «листья», как правило, представлены ныне существующими видами. «Ветви» и «ствол», где угнездились предполагаемые «предки», представлены уже ископаемыми формами. Как было сказано, ископаемому, ввиду неопределенности его облика, очень легко оказаться в роли «предка». Для этого достаточно откровенно проигнорировать присущие ему видовые признаки. За примерами далеко ходить не приходится. Так, эволюционисты когда-то определили древних кистеперых рыб – целакантов - в предки сухопутных позвоночных. Основанием для такого вывода стали мясистые плавники, напоминающие «зачатки» лап. Это был единственный общий признак, который якобы роднил кистеперых со всеми сухопутными формами. Другие признаки эволюционисты не рассматривали или просто не были в курсе. Когда в конце 30-х годов была поймана живая кистеперая рыба (это событие стало сенсацией), выяснились некоторые подробности, поставившие в тупик эволюционистов: целаканты жили на очень большой глубине, совершенно не стремясь выходить на поверхность, поскольку солнечные лучи оказывались для них губительными.
Не менее поучительна и история с предполагаемым «предком»
