Я прокляла все на свете на этой осыпи; время от времени в надежде поднимала голову, но не видела ей конца. А солнце, как назло, поднялось высоко, засияло в полную силу, и негде было укрыться от его всевидящего огненного ока.
Не все камни стояли прочно, некоторые выворачивались из-под ног и катились вниз, грозя увлечь меня вместе с собой. А сын, вместо того, чтобы помочь старой несчастной матери, время от времени оборачивался и покрикивал:
- Мама, что ты там копаешься, давай, скорей!
- А вы не летите, как угорелые, - задыхаясь, кричала я, - и вообще, остановитесь, я хочу пить.
- Кончится осыпь, получишь, - безжалостно отвечал муж.
- Да она никогда не кончится! Связалась я с вами.
- Сама хотела.
Так, переругиваясь, мы одолели проклятую осыпь. Дальше пошла трава, да не просто трава, а настоящий горный луг, где дремучая растительность вымахала человеку по пояс. Одно радовало, это была уже середина горы. Мы сели, достали банку с водой, и, не думая долго, выпили ее на троих до донышка. А когда выпили, спохватились, стали рыться в рюкзаке в поисках фляжки, но фляжки там не оказалось. Кто ее забыл, почему забыл, не стоило выяснять. Мы остались без капли воды под палящим солнцем. Маячила впереди арча, а под ней благодатная тень, но до нее еще надо было добраться.
Посовещались, повздыхали о позабытой фляжке и вошли в шелестящие под ветром заросли. Идти стало легче, несмотря на крутизну, здесь было за что зацепиться, захватив руками пучки травы. Никита немедленно попросил:
- Мама, скажи заклинание!
Я громко, внятно, произнесла:
- Змеи, кыш, кыш! Уходите, уходите, в свою сторону ползите! Кыш!
Но никаких подозрительных, змеиных, шорохов мы не услышали, и полезли дальше.
В травах было душно, пот лил градом, сердце колотилось, как сумасшедшее где-то возле горла; пить хотелось до помрачения, подъем, казалось, никогда не кончится, а еще за шиворот трико стали набиваться ости колосков, колоть и щекотать спину.
Нас предупредили, чтобы мы ни в коем случае не хватались за ядовитую траву с неряшливыми белыми цветами, но никаких подозрительных цветов на нашем пути не было.
И все-таки, через день я обнаружила у себя на сгибе локтя несколько водянистых пузырьков. Потом они прорвались, образовавшиеся черные ранки долго не заживали, а след от них исчез лишь через два года. Такая вот злая трава, а название роскошное – «неопалимая купина»!
Всему на свете бывает конец. Через час, а, может быть, через вечность, обессиленные, мы свалились на землю в тени высокой и пышной арчи. Стало прохладней. Какая-то птичка, серая с прозеленью на спинке, села на самую низкую ветку, стала внимательно разглядывать людей. Вертелась на месте, тихо и как-то вопросительно попискивала, смотрела то одним, то другим глазком, наклонив головку, и нисколько не боялась, хотя, при желании, ее можно было схватить рукой. Потом все же улетела, ныряя в чистом, еще не прогретом на высоте воздухе.
Теперь мы могли оглядеться, хоть не достигли вершины. До нее, до лысого глинистого бугра, оставалось каких-то десять метров, но силы мои иссякли. Я сказала, что не сойду с места, что останусь здесь навсегда, и пусть меня похоронят, засыпав розами и ветвями дуба.
Мужчины засмеялись, сказали, что в связи с отсутствием дуба и роз похороны отменяются, позволили сидеть отдыхать, а сами полезли дальше.
Я стала смотреть в пустоту между мной и противоположной грядой неожиданно выросших, словно явившихся из небытия вершин и вставших вровень с нашей горой. Воздух был слегка разряжен. Соседние высоты находились так близко, что, казалось, если хорошо разбежаться, то пропасть, при желании, можно и перепрыгнуть. Желания не возникло, да и места для разбега не было.
В какой-то момент закружилась голова, все поехало в одну сторону, но вскоре это прошло, и на душе воцарилась спокойная радость. Мир кругом был цветной и разнообразный. Зелень лесов на горах, синева, именно синева, а не голубизна, по-прежнему недосягаемого неба, хоть мы и взобрались высоко, так высоко, как это только было возможно, сочеталась с охрой скал, чернотой языков осыпей, выбегающих из глубоких расселин и белизной мальв, насквозь просвеченных мирным и ласковым солнцем. Их длинные стебли с прилепленными к ним крупными чашечками цветов виднелись вблизи и вдали, стояли смирно в полном безветрии и тишине.
Меня окликнули сверху:
- Мама, иди к нам!
- Не могу! – взмолилась я, - оставьте меня в покое, мне и здесь хорошо
Но они продолжали настаивать: я должна, я просто обязана подняться, иначе буду потом жалеть всю жизнь. Кирилл поставил точку в споре:
- Ради этого мы сюда шли. Вставай!
Пришлось сойти с места, и попытаться влезть на бугор. Как только я оказалась в пределах досягаемости, сверху протянулись руки и меня втащили, втянули, взгромоздили на узкую площадку вершины, где места только всего и было для нас троих, и Никита сказал:
- Теперь смотри!
Из разговоров с Петровичем и Вадимом все знали, что с вершины горы Абдак видно три реки. Я глянула и, действительно увидела внизу тонкие синие ниточки Акбулака, Тереклисая и Саргардона. Из дальних далей, с недоступных снежных хребтов, теперь мы смогли их увидеть, с трех разных сторон, с востока, с юга и севера, они стремились сойтись в одной точке, чтобы бежать дальше к Чаткалу, смешав свои воды в одной реке.
Мы стояли на макушке высокой горы, одинокие и счастливые, и мир лежал у наших ног, и вся жизнь была еще впереди, с радостями и печалями и этой переживаемой сейчас минутой, когда ты вправе считать себя покорителем горной вершины. Мы даже забыли о маленьком горьком разочаровании сына.
Он выскочил наверх, и уже хотел объявить себя первооткрывателем, но, увидел под ногами заржавленную консервную банку, прикусил язык и с жалобным видом, молча, показал на нее поднявшемуся следом отцу. Потом в сердцах пнул ее, и банка долго катилась вниз по северному голому склону, «звеня и подпрыгивая», пока не скрылась из виду.
Насмотревшись, насытив глаза красотой, мы вернулись в тень под арчу. Съели подсохшие бутерброды, отчего еще сильней захотелось пить, и отправились домой. Вершина покорена, больше на ней делать нечего.
А спускаться-то тяжелей, чем подниматься! Чтобы не поскользнуться и не поехать по сухой траве, я плюнула на приличия, села на землю и стала спускаться,… сидя, потихоньку отталкиваясь руками. Муж шел следом и трагическим голосом, не совсем верно, декламировал Маяковского: «Если хочешь убедиться, что земля поката, сядь на собственные ягодицы и катись».
-
