Войдя в её лоно, я натыкаюсь на кажущуюся неодолимой преграду, но моя сталь, моя молния столь сильна и крепка, что все препятствия рушатся одновременно с криком моей жертвы, и я чувствую внезапную резкую боль в левой руке. Но сладостный трепет и её тепло, и её милое лицо с закрытыми глазами, и частое дыхание не дают отстанавливаться, а дикий воин продолжает победное наступление на темноту джунглей. И выдох всё-таки настаёт, он грандиозен и всеобщ, а следующий за ним вдох полон и чист, как первый вдох родившегося...
Мы падаем в изнеможении.
«Ты что, меня укусила?» - показываю я свою руку.
«По сравнению с тем, что ты сделал со мной...»
Она переворачивается и целует меня, пытаясь нащупать рукой «обидчика».
«Ух ты, а посмотреть не него можно?»
Электрический ток снова течёт по мне, и я начинаю целовать её спину, а потом шепчу в уши разные глупые и нежные слова:
«Попался, который кусался... Ты теперь не Кузя, ты - Куся...»
И мы долго согреваем друг друга и вспоминаем, что ещё вчера были почему-то так далеки.
А потом она приводит себя в порядок, а я наблюдаю за тем, как она одевается при мне без намёка на стыд. И удивляюсь, как идёт ей её простой наряд, и какова магия зелёного взгляда, и как здорово, когда вьющиеся рыжие волосы раскиданы по плечам, а не собраны в дурацкий пучок на макушке.
«Прогуляемся?»
Она пытается быть весёлой, но какой-то спрятанный внутри неё нерв постоянно даёт о себе знать. Она смотрит на то, как я запихиваю в тумбочку смятую грязную постель, и неожиданно задумчива при этом. Но опять звонит телефон:
«Здравствуйте ещё раз. Могу я услышать Катю?»
«Да...»
«Мамочка, у меня всё нормально. Приду поздно. Не волнуйся. Пока.»
Скороговорка уходит по проводам, а мы идём с Кусей гулять, взявшись за руки и не обращая внимания на всё вокруг.
«Как ты с мамой бесцеремонно...»
«А что мне надо было ей сказать – мамочка, меня сегодня распечатали? Ведь вправду распечатали... Кто это сделал? Ах, да...»
И она смеётся, на этот раз уже не скованно, а легко.
«В «Хрустальный» сгоняем, панихиду справим... По невинности Катьки Кузиной?»
Тут и возразить-то нечего. В кабаке народу мало, выбираем мягкие диваны с видом на Дорогомиловскую заставу. На улице уже зажглись оранжевым светом фонари, и её волосы, как ни странно, выглядят бесцветными.
«Ты – блондинка...»
Она смотрит в зеркало на ближайшей колонне:
«Точно... Вот до чего доводит невоздержание. Так выпьем же за утерянное!»
Коктейль шампань-коблер вкусен, как никогда. Рядом женщина, недавно она была моей.
«А кто мы теперь друг другу?»
«Ну ты теперь МОЙ МУЖЧИНА. У нас, у амазонок, так принято. Мы сами выбираем себе мужчин.»
«А мама тоже амазонка?»
«Конечно.»
«А папа в курсе?»
«Наверное. Только я от тебя ответа не требую. Если хочешь, я стану ТВОЕЙ ЖЕНЩИНОЙ. Я готова. Можешь подумать, я не тороплю...»
«Заманчивое предложение...»
«И забудь ты эту свою кошку драную... Не стоит она тебя. Я её спрашиваю – зачем мальчика мучаешь, а она смеётся, стервь. Говорю – тебе не нужен, отдай его мне, я его хорошим мужчиной сделаю. А она так просто – на, мол, забирай. Так что ты теперь мой на совершенно законных основаниях...»
Последние три слова она произносит медлено и чётко, почти шёпотом.
И вспыхнувшие в кабацкой темноте изумруды серьёзны и строги.
Как она хороша сегодня...
«А теперь – праздник! Раз девственность уже утеряна, то надо находить какие-то новые формы жизни.»
Шампань-коблер заборист и игрив. Она оглядывает пустой зал, по которому лениво слоняются двое официантов, и продолжает, указывая в мою сторону:
«Вот этот человек взял меня сегодня силой, раздел догола и истыкал всё мое белое тело своим... ОТРОСТКОМ. А я его за это укусила! И ещё укушу, если надо будет...»
Один из официантов, скорее всего, слышавших её речь от начала и до конца, ухмыляется и идёт за барную стойку. Начинает звучать музыка. Она нежна, она проникает внутрь тела, до дрожи, до очередного электрического импульса.
«Танцуем?»
И мы прижимаемся друг к другу, каждый - вспоминая то, что было в коридоре, и то, что было потом. И я опять начинаю её целовать, и этим минутам нет конца...
А когда все расходятся, мы медленно бредём по Кутузовскому и разглядываем встречных прохожих, и я провожаю её почти до двери квартиры, за которой её давно ждёт мама-амазонка, и мы говорим:
«До встречи», вкладывая в это совсем новый, недоступный нам ещё вчера, смысл.
Дома на вопрос удивлённых родителей, откуда кровь на простыне и пододеяльнике, демонстрирую раненую руку:
«Ножом на кухне порезался, долго не мог остановить.»
А, может, и вправду – шрамы украшают мужчину?
Во всяком случае, любое уравнение может быть решено с помощью кляксы, которую сложно потом отстирать...
И через несколько дней я заявляюсь к ней домой с цветами. Это скромные гвоздики, которые она заботливо достаёт из целлофановой плёнки и помещает в вазу на подоконнике. Она в длинном домотканом платье, босая, и её рыжие кудри в беспорядке рассыпаны по плечам:
«Здравствуй...»
В этом обыденном слове умещается всё: и нервы бессониц, и страсть нашего первого поцелуя, и страсть последнего, и надежда на будущее, и чётко осознанное желание, наконец, сказать:
«Ты – МОЯ ЖЕНЩИНА...»
«Ура! Пойдём на кухню...»
Там накрыто на двоих, хотя мы и не договаривались заранее:
«Своего мужчину надо кормить.»
Но мне сейчас не до еды, и сами собой зажигаются её изумруды, и румянец занимает всю поверхность её щёк, и всепоглощающая страсть увлекает меня за собой...
А потом она показывает мне свою квартиру:
«Вот мой стол. С наклоном, здесь я пытаюсь шить, гладить, ковыряться во всяких нитках. И вообще, я вслед за мамой хочу стать реставратором росписей на тканях, гобеленов, ковров – чисто женские рукоделия. А вот моё пианино, честных семь классов музыкальной школы... А вот папина комната, туда входить не будем – он обязательно потом увидит и заругается...»
«Я мысленно вхожу в Ваш кабинет... А это что – твои очки?»
«Ну да, мелкую работу в них делать удобнее» - легко говорит она и тут же надевает их. Зелёный огонь усиливается, увеличенный линзами, и я еле сдерживаю востог, стараясь свести всё к шутке:
«Да, кстати, я тут в энциклопедии прочитал, что амазонки вообще предпочитали жить без мужчин.»
«А мы – амазонки, добровольно перешедшие на сторону сексуальной революции!»
Антрекот жестковат, но это неважно. Мы
