Так сладки и непорочны мои грёзы, которым никогда не осуществиться… Но я попросил Ивана Степановича стать ненадолго дураком, негром, мартышкой – всё ради моего спасения. Вопреки ожиданию, ему это понравилось: он перевоплотился, повис на люстре и заявил, что всякий доктор есть потенциальный убийца. Потом он съел тапочку вместо банана.
Он долго хохотал, когда я рассказывал ему о том, что крысы умны – они кусают человека и едят его пищу, и что мартышки смешны – они кривляются перед человеком и корчат ему рожи. Смех продлевает жизнь, но мне это не интересно. Я удивляюсь тому, что ещё жив. Спрошу у доктора, и непременно сегодня, потому что завтра я его застрелю.
Странно: ночью мне снился не цирк, а театр, в который я попал оттого, что не попал на концерт симфонического оркестра. Я пробовал терзаться, но ничего не получилось. Ещё хуже стало утром, когда мне сказали, что доктор Иван Степанович повесился. В предсмертной записке он сообщил: «Я не хочу, чтобы мой пациент застрелил меня». Несчастный доктор погиб в расцвете лет… Но тут начинаются фразы, которые в подобных случаях произносят все. Надо придумать нечто новое.
Сон 3
У МОРЯ
Человек жил у моря. Каждое утро он видел солнце, выходящее в небо из морской бездны. В полдень солнце, достигнув вершины небесного купола, отражалось от мелкой ряби тысячами искр, играло лучами в маленьких редких волнах, с лёгким шумом накатывавших на береговые камни. И деревья шелестели нежно под невесомым ветерком, и птицы копошились и кричали, и мошки роились, и травы качались…
Но однажды утром жизнь умерла. Однажды утром не взошло солнце, затихло море и успокоились деревья. Исчезли птицы и мошки, воздух очистился от движений и звуков, стал прозрачным и мёртвым. Человек, ничего не понимая, спустился к морю. Совершенно гладкая, будто отполированная, водная гладь зеркально отражала серое небо и серые скалы. Ни одного облачка не проплывало в небе, ни единого всплеска не издавала вода. А потом и ночь не пришла, и звёзды забылись, и луна не появлялась среди туч, и сами тучи более не сгущались над морем. Человек не мог ничего делать, он сидел у моря и тосковал, безнадёжно мечтая вернуться в живой мир. Шли минуты – они казались годами; шли годы – они казались вечностью…
Где-то вдали вдруг мелькнул яркий свет, похожий на оживший солнечный зайчик. Вмиг в душе человека вспыхнула почти окаменевшая надежда; человек вскочил и бросился к свету. Он бежал и спотыкался, иногда падаял на камни, но вскакивал и в безумии бежал дальше; он разбил в кровь руки и ноги, но не мог остановиться, чтобы унять кровь; он был не в силах сопротивляться единственному желанию – желанию увидеть живую жизнь.
Но он опоздал. Там, где минуту назад, как казалось, мелькнул свет, теперь не было ничего, кроме того же зеркально застывшего моря и мёртвых серых камней. Измученный и разочарованный человек бессильно присел на камень, нависший над водою, и затих, будто сам став недвижимым валуном. Но исстрадавшаяся мысль не могла успокоиться, терзаемая видением лучика света.
И тут человека осенило: ведь он-то живой! Он не утратил чувства и мысли, он двигается и дышит, он чувствует боль, радость и грусть! Его отражение в зеркальной воде тоже должно быть живым! А вдруг оно способно оживить мёртвый мир?
Взволнованный человек наклонился над водною гладью. Его лицо на мгновение чётко отразилось в море, а потом растаяло и исчезло.
Сон 4
ЦВЕТЫ НА МОГИЛЕ
Наступило тоскливое время тупого безразличия и никому не нужного спокойствия. Теперь я вспоминаю недавнее прошлое, из истлевшей цепи дней и событий которого чётче всего мне помнится хмурое мартовское утро, когда я растопил нашу русскую печку страницами последней книжки из собрания сочинений известного писателя, более известного, чем я сам. Я грел позавчерашние щи в поржавевшем чайнике без носика, а сырой и холодный мартовский ветер дул сквозь разбитые стёкла окон, усиливая боль в моей голове. Плечи я укутал в полуистлевшую лисью шубу моей жены. Это всё, что осталось у меня из нашей тёплой одежды. Три дня назад я обменял осеннее пальто на две бутылки мутного красного вина, которое я подогрел и выпил, чтобы выгнать из тела простудную дрожь; но взамен того я в третий раз проснулся с головною болью. Я из последних сил старался дописать роман, поглотивший несколько лет моей жизни, мою семью и все мои деньги. Меня ждали успех, слава, богатство и любовь публики; я бы смог вернуть доверие жены, спасавшейся от моего безумия за границей; я бы по-прежнему устроил наш дом, обветшавший за эти годы. Но работа не ладилась, из-под пера сыпались куцые и неубедительные фразы.
Дым сигары улетает в пасть камина… Вино льётся в мою отверстую пасть… Я ухватился зубами за край бокала и подавился осколком… По хлебу ползут мухи… По извилинам мозга проползают думы… В углу спит мёртвая крыса…
Вечером в мой дом постучался праздник: почтальон принёс мне письмо. Письмо от моей любимой жены, из Парижа. Она писала, что сняла дом в пригороде, что теперь работает у известного книжного издателя. Она хорошо знает французский; на таком изысканном языке сами французы говорили более полувека назад. Моя жена – красавица; я знаю о ней всё; не знаю только, откуда у неё взялись манеры светской дамы девятнадцатого столетия. Она звала меня к себе, писала, что на прекрасной чужбине я обрету душевный покой. Я решил, что нужно ехать; я написал ей об этом и отправил письмо; затем вновь сел к столу и взял перо.
Дым сигары улетает в пасть… Вино льется в кромешный ад... Я изучил сеть трещин в потолочной доске… вчера потерял золотое кольцо… предал жену… и денег нет…
О чём я задумался? Письмо… Правый угол
