Шаффхаузен вздохнул и… достал еще одну сигариллу:
— Чтобы остаться работать у меня, он теперь должен представить гарантии того, что таких нарушений профессиональной этики с его стороны больше не будет. Иначе я его вынужден буду уволить, а без моих рекомендаций его не возьмут ни в одну клинику, и он должен будет забыть о профессии врача и терапевта. А вы только штрафом и отделаетесь…
Он закурил снова, сердито пуская дым через нос:
— Странно одно — а вас-то самого не беспокоит возврат к гомосексуальности после того, как вы уже вроде жениться намеревались? Дюваль оказал вам весьма дурную услугу, пойдя на поводу своих желаний…
— Нет, если только вы не считаете, что мертвый «нормальный человек» лучше живого гомосексуалиста… Черт возьми, месье Шаффхаузен! Прошу вас, поверьте мне — Жан не опасен ни для кого. Это все моя вина. Просто я… Он вообще тут ни при чем, доктор!
Эрнест сложил руки в умоляющем жесте, голова его поникла, из груди вырвалось глухое рыдание. Напускная самоуверенность и гордость слетели с него, как пепел, и наружу проступили истинные чувства: раскаяние, боль и жгучая тревога за небезразличного человека. Сейчас он мало отличался от преступника, молящего судью о смягчении приговора, с той лишь разницей, что просил он не за себя.
— Ко мне просто вернулась жизнь, доктор… Само солнце… И я думал только о… о нем!
«О ком? О вашем солнцеподобном кумире?» — едва не вырвалось у Эмиля, но он сдержал свой язык, вынул мундштук изо рта и склонился вперед, так, чтобы сократить дистанцию между их головами.
— Эрнест — смягчив тон, обратился он к своему пациенту — я вижу, что вы мне что-то недоговариваете. Я не знаю вашу тайну, но полагаю, вы что-то пережили в пути на Биарриц, что-то важное, то, что отвлекло вас от намерения умереть. Возможно, вы все еще находитесь под впечатлением этого события, и я не хочу торопить вас и вытягивать правду клещами. Давайте договоримся так, сейчас мы закончим этот разговор, но как только вы будете готовы доверить мне абсолютно все, я вас приму и выслушаю. А пока лучше нам уже пойти в клинику, вам — в свою палату, мне — взять ключи от дома.
Шаффхаузен взял его за поникшие плечи и побудил встать. Цикады, трещавшие в ветвях глициний, смолкли, испугавшись движения, зато где-то в трещине камня зачирикал сверчок. Ночь наваливалась на мыс Кап дʼАнтиб, перемешивая теплый бриз с моря с холодным горным ветром, от этого воздух казался сшитым из лоскутов разной материи — то мягкого кашемира, то скользкого прохладного шелка…
Они в молчании прошли до дверей клиники, и весь этот путь Шаффхаузен проделал, не снимая своей ладони с плеча Эрнеста, касаясь его без всякой эротической подоплеки, как отец дает опору и возвращает поддержку оступившемуся сыну…
Комментарий к Глава 9. Жан и Жанно
1 вторая часть трилогии как раз вышла в описываемое время - 1965 год
2 Сантэ - тюрьма в 14 округе Парижа. Нередко там сидят маньяки и лица, обвиняемые в изнасилованиях
3 амбивалентные - противоположно направленные переживания или действия в отношении одного и того же объекта (любовь-ненависть, страх-влечение и пр.)
4 мистраль - холодный северо-западный ветер, дующий с гор Севенны на Средиземноморское побережье Франции. Его еще называют “Бич Прованса”.
5 коко - жаргонное обозначение журналистов желтой прессы
========== Глава 10. Прекрасен как Солнце ==========
На следующее утро погода испортилась: с залива натянуло тучи, по оконным стеклам застучал дождь, и Эрнест, с трудом открыв глаза, почувствовал, что не имеет никакого желания вставать с постели.
Сон не принес желанного отдыха, он был полон ярких видений, то мрачных, то болезненно-сладостных, но и те, и другие надрывали сердце, оставляя после себя свинцовый привкус кошмара. Хотелось упасть ничком, уткнуться в подушку и пролежать так до самого обеда, а то и до вечера.
Эрнест уже протянул руку к звонку, чтобы вызвать медбрата и передать через него Шаффхаузену, что просит отменить сегодняшнюю консультацию… Но тут он вспомнил сразу две неприятных вещи.
Во-первых, на сей раз он в клинике Шаффхаузена был не пациентом, чьи счета оплачиваются звонкой монетой, а гостем, принятым из милости. Во-вторых, консультация касалась не только Эрнеста и его переживаний, но и судьбы Жана Дюваля, которая прямом смысле слова висела на волоске.
Не пойти туда сейчас, когда молодого врача, возможно, уже отправили собирать вещи-означало оказаться трусливым дерьмом, недостойным не только жизни, но даже места на приличном кладбище. Не пойти — означало обесценить дар, полученный из рук бога…
«Что он сказал бы, если бы узнал о том, что я натворил?.. Из-за прихоти, из-за мальчишеской несдержанности разрушил человеку жизнь, столкнул в яму, откуда сам едва вылез, и потом отказался ответить за это. Да он, наверное, даже мочиться бы не стал на такое дерьмо…»
Эта мысль была настолько непереносима, что Эрнеста буквально подбросило вверх, и ему понадобилось меньше четверти часа, чтобы привести себя в порядок. Но прежде чем выйти из палаты и направиться к Шаффхаузену, он отворил окно, присел на подоконник, и немного посидел, вдыхая запахи мокрого сада и глядя на запад…
«Что же мне делать, месье? что же мне делать, бог мой?»
Ответ пришел легко, толкнулся в сознание, как лист оливы в оконное стекло:
«Скажи ему правду. И ты сам увидишь, что это лучшая защита».
***
«Ступайте, Дюваль. Займитесь бумагами, мы вернемся к разговору позднее. Я пока еще не принял решения, но работайте на совесть.»
Голос Шаффхаузена еще звучал в ушах Жана, когда он вышел из кабинета, и, почти ничего не видя перед собой, побрел в сторону регистратуры.
Вина пригибала его к земле, как пудовая гиря, но страх за будущее был не так велик, как ужасное осознание своей ненужности и никчемности. Он такой не нужен теперь родителям, он не нужен пациентам, потому что представляет для них угрозу, он не нужен патрону после такого разочарования, и, хуже всего — он не нужен виконту Сен-Бризу, не нужен Эрнесту, который просто играл с ним, забавлялся, как с комнатной собачкой, и наверняка не захочет даже взглянуть на него… После этого унизительного допроса, после глупых слез в участке, на глазах у полицейских, после разноса Шаффхаузена.
Жан вздохнул и едва удерживался от того, чтобы не начать утирать рукавом халата туманящиеся от слез глаза. И в конце коридора налетел на того, кого узнал даже не по лицу — по запаху. Смесь можжевельника, кубинского табака, мускуса и греха…
— Жан… как ты?
— Я в порядке.
И тут же все слова и мысли,
