Доктор взял короткую паузу и все же указал Эрнесту на второе кресло:
— Я думаю, нам будет легче беседовать, если вы перестанете возвышаться надо мной и присядете.
— Хорошо. Но для начала я хочу вам кое-что показать…
Эрнест достал из внутреннего кармана куртки старомодные серебряные часы-луковицу, со вставленными в оправу двумя изумрудами, на длинной цепочке. Этот предмет, несомненно, был очень дорогим — и чрезвычайно странным для обихода молодого человека, презирающего все буржуазное.
Перехватив взгляд Шаффхаузена, Верней пояснил:
— Они перешли ко мне по наследству. Своего рода талисман. Я никогда с ними не расстанусь, даже если буду подыхать с голоду, их положат со мной в гроб. Но дело не в них… Взгляните.
Он нажал на потайную пружину, что-то щелкнуло, оправа открылась. На задней стенке часов Шаффхаузен мог рассмотреть миниатюру, выполненную эмалью на слоновой кости (1).
— Кто это, по-вашему?
— Вы позволите? — Эмиль протянул руку к часам и пояснил, чтобы устранить недоверие — Я поднесу поближе к свету лампы, иначе не рассмотрю…
Эрнест вручил ему часы. Шаффхаузен включил настольную лампу и присмотрелся к миниатюрному изображению. Человек, который с мягкой, немного застенчивой улыбкой смотрел оттуда на обладателя часов, был гораздо моложе, чем теперь, но доктор без труда опознал его:
— Это молодой Марэ. Ему тут лет двадцать с небольшим, верно? — он вернул часы владельцу.
Эрнест горько усмехнулся:
— Все так думают. Все, кому я доверял настолько, чтобы показать этот портрет.
И все они ошибаются, как и вы ошиблись, доктор. Это не Жан Марэ. Это Сезар Вальми.
Он опустился в кресло и прикрыл рукой глаза.
— Теперь вы понимаете? Или нет? Мне было восемь лет, когда я впервые увидел Марэ на экране. Мне было двенадцать, когда я испытал свой первый оргазм, глядя на его фото в журнале. И мне было четырнадцать, когда в Кондорсе я впервые пришел в класс для рисования и увидел за пюпитром… его. Чуть не потерял сознание, пока не врубился, что это все-таки не Марэ, а какой-то похожий на него парень. Сезар… Вы понимаете, месье Шаффхаузен? Потому что Жан Марэ-бог… Он вне времени и пространства. Он везде. Он как солнце, которое светит всем и согревает каждого, но не принадлежит никому. Подойди к нему близко, и сгоришь без следа. Помните? «О солнце любви твоей обжигаюсь…» Даже Кокто знал это, а ведь он тоже был сыном солнца.
Эрнест прерывисто вздохнул и отвел глаза, чтобы скрыть заблестевшие в них слезы.
— Но тогда я потерял Сезара. Сезара, а… не Марэ. Живого, теплого человека, который делил со мной постель, кров и пищу, любил меня, заботился обо мне больше, чем родной отец. За те три года, что были нам отпущены, мы всего несколько ночей провели порознь, и это были плохие ночи. И вдруг он уходит в вечную ночь, в холод, в пустоту… Но… но… я надеялся… как вам объяснить, доктор?.. Что какая-то часть его души жива. Что он может коснуться меня — или солнечным лучом, скользнувшим по щеке, или дуновением ветра в цветущем саду, или… взглядом с экрана… Понимаете, фильм — это ведь не что иное, как монтаж призрака. Актеры бестелесны, они суть образы, которые создают, и то странное пространство, между полотном экрана и стеной кинотеатра — как знать, может быть, это и есть то самое Царство мертвых, Страна воспоминаний?
Он провел руками по лицу и покачал головой:
— Об этом нельзя было говорить. Скажи я вам два с половиной года назад, вы навряд ли выпустили бы меня отсюда… Я хитрый шизофреник, доктор, я умею скрывать свою шизофрению. А еще я учился в католической школе. Знаю, звучит ужасно глупо для атеиста — ибо в поповские сказки я не верю ни на грош — но все-таки они были для меня Святой Троицей. Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой. Сезар, Жан Марэ и… мой отец. Теперь только один из этой троицы у меня остался, и я понял, что он не триедин, он — единосущ…
— Так… — Шаффхаузен хотел как-то осмыслить этот поток признаний, хлынувший на него, неподготовленного. Но это можно было сделать позднее, а пока ему представлялось важным получить подтверждение своему вчерашнему открытию. И, чтобы немного направить разговор в нужное русло, он заговорил сам:
— Месье Верней, я рад, что теперь вы сумели из хитрого шизофреника превратиться в человека, способного рассказать о таких личных и сакральных переживаниях своему врачу. Однако, если я правильно понял вашу прелюдию, о том, что Марэ — единосущный бог, вам стало известно совсем недавно, да? И, видимо, через некое божественное откровение, и я даже не побоюсь предположить — богоявление вам, да? К примеру, в вагоне-ресторане поезда, идущего по маршруту Париж-Биарриц…
— Доктор, а ваше настоящее имя случайно не Вольф Мессинг (2)? — слабо улыбнулся Эрнест. — От вас ничего не скроешь… Но вы снова немного ошиблись. Да, Феб Светозарный снизошел ко мне. И не в ресторане. Мы провели ночь в одном купе. И проговорили до самого Бордо.
Он испытал огромное облегчение от того, что Шаффхаузен своей догадкой избавил его от самой трудной части признания.
— Вы преувеличиваете мои скромные способности к ясновидению. — возразил Шаффхаузен, но сравнение с Мессингом ему польстило, и он все-таки немного самодовольно улыбнулся — Я всего лишь иногда смотрю по вечерам новости по телевизору. Ваш бог во вторник снизошел к кинозрителям Бордо, открывал новый кинотеатр вместе с сатаной-Фюнесом, и я просто кое-что сопоставил с вашим отбытием из Парижа и появлением на пороге моего кабинета четыре дня назад. Так что никакой мистики, никакой демонологии, увы или ура.
Пояснив, откуда у него появилась информация, он замолчал в ожидании продолжения рассказа.
— А-а… понятно. Стало быть, вы не Мессинг, а Мегрэ. — кивнул Эрнест, еще не совсем придя в себя от смущения.
Почему-то рассказывать о встрече с тем, кого он с детства почитал уроженцем Олимпа, и кому втайне молился до сих пор, было намного труднее, чем о любовном приключении с Дювалем.
— Вы верите в случайности? Так вот, если не считать, что судьба человека предопределена изначально, с первого крика до последнего вздоха, наша встреча была чистой случайностью. Когда я уезжал из Парижа, то зачем-то
